Россия и Запад

Возвращаясь к провокаторской теме, следует подчеркнуть, что в окружении Бориса Павловича знали или по крайней мере догадывались о его связях с охранкой. В упомянутых идишских воспоминаниях Дымов, рассказывая о Бурдесе, пишет:

Мне приходилось в жизни встречать многих выкрестов, даже чаще, чем я того хотел, но с более трагической фигурой, чем Борис Павлович Бурдес из Вильно, встречаться не приходилось. Это был человек с обгоревшей, изломанной душой. С сердцем, которое не стучало, как у других людей, но дрожало, — странный, интересный и гротескный человек. Он был паяц и мученик одновременно. Человек, который смотрел на себя как на жертву и кого другие считали предателем.

Уже несколько дней спустя после того, как я начал работать в «Биржевых ведомостях», наш литературный критик Измайлов, видя, что я сдружился с Бурдесом, сказал мне:

— Будьте осторожны с этим человеком, не водите с ним дружбу[1196].

Однако помимо этих глухих намеков и слухов, которые доходили до автора «Wos ich gedenk», прямых указаний на какие-то известные ему случаи замешанности Бурдеса в деятельности охранного отделения в тексте нет. Судя по всему, в те годы, когда Дымов знал Бурдеса, его контакты с полицейским ведомством или прекратились вовсе, или были сведены к минимуму. Дымов однозначно указывает на это:

Должен сказать, что ни я, ни Измайлов и никто вокруг Бурдеса не чувствовал руку охранки, разве что только за такие дела, в которых мы сами были виновны. Бурдес, если бы он только захотел, мог легко принести мне много вреда, но никто от него не пострадал. Что ж за служитель тайной полиции тогда он был? И тем не менее, что-то было в этих упрямых слухах, — может, когда-то, много лет раньше, не в мое время, до того как я подружился с этой обожженной, надломленной, больной душой[1197]…

Поэтому «двойная жизнь» Бориса Павловича ассоциировалась для Дымова не столько с провокаторством, сколько с христиано-иудейской межеумочностью и связанной с этим рискованной попыткой усидеть на двух стульях: утвердиться и как сервильному выкресту, и как воинствующему еврею. В то же время трогательная нелепость и душевная деформированность этого человека вызывали у людей, близко его знавших (и Дымов здесь не исключение), помимо вольной или невольной иронической насмешки, сердобольное чувство: слишком уж ощутимой была дистанция между природными талантами Бурдеса и тем гротескным впечатлением, которое он зачастую производил.

Хорошо знакомый с Бурдесом известный журналист Абрам Евгеньевич Кауфман свидетельствовал, что он противоречил

себе на каждом шагу, опрокидывая то, что сам утверждал несколькими минутами раньше. Это была какая-то двойственная надломанная натура, как и вся его жизнь. На цепочке его часов красовался брелок с портретом сиониста Герцля, а за жилеткой усмотрели у него однажды крестик. В углу в его квартире висела икона, а в письменном столе находился пожелтевший еврейский молитвенник и молитвенное покрывало[1198].

Именно эти «две системы ценностей» Бурдеса воплотились в образе приват-доцента Михаила Иосифовича Слязкина, героя романа Дымова «Бегущие креста» (1911)[1199]: крещеный еврей, он постоянно собирался посетить Святую землю, но так никогда и не осуществил свое намерение. Под влиянием минутной исповедальной ажитации Слязкин приводит в свою спальню одного из персонажей романа — еврея Липшица, где «по случаю воскресенья» прислуга «зажгла у барина лампадку перед запыленным образом, и красноватый задумчивый свет освещал комнату». Слязкин, однако же, ведет себя не под стать обстановке:

Торопливыми движениями рылся он, присев на корточки, в платяном шкафу, выгружая старые платья, узлы, тряпки и всякий хлам. Наконец он выпрямился, удовлетворенный и взволнованный. При мягком свете лампады гость рассмотрел, что Слязкин держит в руках большой кусок желтоватого полотна. Михаил Иосифович развернул этот предмет, и Липшиц увидел черные полосы еврейского молитвенного одеяния.

— Мой отец молился в этом… Он был простой честный еврей и если бы он знал… если бы почувствовал, что его сын когда-нибудь… его сын… то убил бы меня. Это моя святыня.

Он мял в руках старое полотно, пахнущее чем-то восточным, и при красноватом свете, льющемся сверху, блеснуло серебряное шитье.

— Я не смею прикоснуться к этому, — продолжал Слязкин, — пока все во мне не очистилось. Но клянусь вам, что я буду похоронен на нашем старом кладбище в моем родном городе рядом с отцом, и этот священный саван будет обвивать мой труп[1200].

Далее талес попадает в чемодан в очередной раз собирающегося в Палестину Слязкина, хотя совершенно ясно, что Земли обетованной ни он, ни его хозяин никогда не достигнут.

К моменту выхода «Бегущих креста» Бурдеса уже не было в живых. А. Измайлов, который в отклике на российское издание — «Томление духа» — отмечал узнаваемость его героев, писал, имея в виду Бурдеса, о «среднем петербургском журналисте, которого уже взяла могила», и упрекал автора:

Он не встанет, не скажет: «<Я> не такой».

Не то чтобы в романе он превратился в какой-нибудь преступный тип. Обыкновенно в памфлетах бывает так и даже, например, такой большой талант, как Лесков, рисовал чудовищ. У Дымова это просто какая-то культурная тля, мразь, слизняк[1201].

И, однако, этот слизняк во всем такой, как тот, которого, кроме Дымова, знали и мы, и я, который так же был журналист, и так же еврей, и носился с гебраизмом, сионизмом, Толстым, мечтал об Иерусалиме, жаловался на бедных родственников и иногда так смешно и большей частью безобидно фальшивил, вечно попадал впросак перед наблюдательными людьми, как сплошь и жалко фальшивит в романе[1202].

Почти в то же самое время Бурдес оказался выведен и в романе Ш. Аша «Мэри» (1912) — в образе журналиста-выкреста Феодиуса Осиповича, который mot a mot подобие своего прототипа, что усилено еще чертами разительного внешнего сходства: небольшой рост, писклявый голос, высокопарность, неуравновешенный темперамент. Вот как выглядит появление героя в романе, когда он, «точно вихрь», врывается в гостиную Натальи Михайловны, жены известного адвоката Семена Семеновича Глиценштейна (в образе которого безошибочно угадывается Оскар Осипович Грузенберг)[1203]:

Через минуту вбежал в гостиную маленький вертлявый суетливый еврей с пискливым голоском и принялся целовать руки Наталии Михайловны[1204].

Феодиус Осипович у Аша —

крещеный еврей, тайно тоскующий по еврейству и постоянно твердящий о своем желании поехать в Иерусалим и там вернуться к старой вере. Феодиус рассказывал, будто он ежегодно перед Судным днем ездит в Вильно помолиться в еврейской синагоге, но никто этому не верил[1205].

1196

Dymov O. Wosichgedenk. Band II. S. 75. Сохранилась запись Бурдеса, оставленная в альбоме А. А. Измайлова (РГАЛИ. Ф. 227. Оп. 1. Ед. хр. 188. Л. 111):

Дорогой Александр Алексеевич,

Бог дал Вам большие, говорю по совести, неистощимые моральные и духовные ресурсы. Вот почему, на мой взгляд, Вы богаты. В этих же ресурсах я вижу закон Вашего долголетия. Да будут они, те же ресурсы Ваши, источником новых богатств для обожаемой нами русской литературы. Вот горячее, искреннее желание умиравшего, но не умершего, любящего Вас Б. Бурдеса.

Петербург в декабре 1909 г.