Главное место в статье отведено, однако, Борису Пастернаку. По ней видно, до какой степени рецензент ощущал внутреннее родство с поэтом[1240]. Пастернак, по его словам,
в первую очередь и больше всего — поэт, и искусство его почти не делает уступок общественному вкусу. После великолепных выступлений раннего периода он сравнительно мало обращался к лирике. Большая верность искусству привела его в периоды возобновления творчества к работе над переводами во имя совершенствования собственного мастерства <…> Он, бесспорно, один из самых великих когда-либо живших переводчиков, даже в России — на родине замечательных стихотворных переводов. Его версия «Anthony and Cleopatra» доказывает, что гениальный поэт может достичь невозможного и перенести поэзию с одного языка на другой без утраты сколь-нибудь существенных ее свойств. <…>
Далее Баура переходил к новой поэтической книжке Пастернака:
Переводы — лишь одна сторона пастернаковского творчества. Он — один из самых своеобразных и сильных поэтов в Европе, и каждая новая его работа — большое событие. «Земной простор» — всего лишь маленький томик, причем частично он был представлен в 1940 г. сейчас уже полностью раскупленной книжкой «На ранних поездах». Но он включает прекраснейшие стихотворения, созданные в России в течение последних десяти — пятнадцати лет. Поклонники раннего Пастернака, столь яркого и так вдохновлявшего, будут удивлены и, наверное, разочарованы его новейшей манерой. Пастернаку сейчас 55 лет, и он отчасти утратил прежнюю пышность красок и юношеский огонь. Поэзия его стала более доходчивой. <…> Изменению стиля соответствует перемена настроения. В ранней поэзии царили динамические, бурные эмоции; сейчас он стал более задумчивым и спокойным.
В связи с общей «эскейпистской» позицией журнала «Horizon» существенны замечания Баура о пастернаковских стихах о войне:
В иных, нежели нынешние, обстоятельствах Пастернак, по-видимому, желал бы оставаться поэтом природы, как Вордсворт, черпая темы и вдохновение из непосредственного контакта с нею и глядя на нее так, чтобы ничто в ней от его взгляда не ускользнуло.
Эту независимость и отрешенность нарушила война, и вторую половину «Земного простора» составляют тринадцать вызванных ею стихотворений. Но они сильно отличаются от стандартных русских стихотворений о войне. Это произошло, в частности, потому, что в то время как поэты вроде Симонова и Коваленкова — люди молодые, Пастернак по возрасту оставался в тылу и погрузился в свои собственные размышления о том, что война значит для тех, кто непосредственного участия в ней не принимает. <…> Они являются глубоко личными высказываниями и показывают, как отразилась война на нем самом. В них есть моменты трогательного пафоса, когда он описывает заброшенный сад и опустевший парк, пекущиеся о которых люди вынуждены заняться более срочной работой. В них есть и моменты благородного ликования, когда Пастернак превозносит героев Ленинграда и Сталинграда, предсказывая им почетное место в истории человеческого духа. Но за этими современными темами можно различить его прежнее динамическое восприятие жизни, его веру в миссию России и в приход новой, бурлящей жизни. Книга не случайно завершается возвышенными строками, в которых он, с приходом весны, прозревает оживление полумертвого мира и предсказывает будущее, полное красоты и любви. Поэзия Пастернака, очевидно, не несет прямой «общественной пользы», к которой стремится большинство его современников, но он по-настоящему могучий поэт России, сделавший больше всех для объяснения той веры в жизнь, природу и человечество, которая вдохновила его на поразительные художественные достижения.
Баура испытывал столь горячее воодушевление, что, в дополнение к первому своему опыту, включенному в «Book of Russian Verse», тогда же перевел еще четыре ранних стихотворения Пастернака: «В лесу», «Так начинают. Года в два…», «Нас мало. Нас, может быть, трое…» и третью «вариацию» из пушкинского цикла «Тем и вариаций» — поместив их в очередном номере журнала Коннолли[1241]. Это те же стихотворения, которые в своей статье выделил и перевел Коэн. Но, в отличие от него, переводы Баура были стихотворными и ставили целью воспроизвести как можно полнее ритмику и рифмовку, равно как и семантические нюансы оригинального текста[1242].
Примечательна быстрота, с какой «Земной простор» (вышедший в январе или начале февраля 1945 года)[1243] был отрецензирован в лондонском журнале — в сентябре 1945-го[1244]. Каким образом узнал Баура о выходе книги? Возможно — от Исайи Берлина. Услышав о ней от своего шефа на дипломатическом посту, британского посла в Вашингтоне Джока Бальфура, — утонченного поклонника и знатока европейской (русской, немецкой, французской) поэзии, недавно покинувшего по службе Москву (где он встречался и с Борисом Пастернаком), — И. М. Берлин поспешил в письме от 7 июня известить Баура о «Земном просторе» как главной литературной сенсации[1245]. В том же письме Берлин сообщил Баура о своей предстоявшей осенью командировке в Москву и завел разговор о планах установления контактов в литературном мире Советской России. К этому времени у него сложилось такое же твердое убеждение в том, что Борис Пастернак — лучший русский поэт, какое было у Баура. Встреча с Пастернаком стала одной из самых первых и главных целей его поездки, особенно потому, что надежды получить разрешение на посещение Ленинграда и встретиться там с Анной Ахматовой — не было[1246]. Следует отметить, что в период 1944–1946 годов Ахматова и Пастернак казались как наблюдателям на Западе, так и почитателям в Советском Союзе фигурами соизмеримыми по своему значению и характеру, выделяющимися на фоне остальной советской литературы[1247].
Когда 8 сентября Исайя Берлин прибыл в Москву, в отношениях между государствами — участниками антигитлеровской коалиции сохранялся, несмотря на обнаруживавшиеся острые противоречия, «дух детанта». Проявлением этого духа явился сам факт поездки Берлина, посланного британским правительством с целью изучения перспектив расширения культурных контактов между двумя странами. Круг сведений о советской литературе у И. Берлина, который покинул Россию в 1920 году и во время учебы в Англии отдалился от русской среды и культуры, был довольно ограниченным. Однако в течение четырех месяцев пребывания в СССР он сумел создать картину, поражающую сегодня меткостью наблюдений, компетентностью суждений, точностью описания различных периодов советской общественной и культурной жизни. По известным ныне документам — мемуарам И. Берлина о встречах с русскими писателями и по его служебному меморандуму, составленному после возвращения из поездки в начале 1946 года, — можно понять, сколь решающей оказалась роль информации, которую британский дипломат получил, прежде всего, из разговоров с Пастернаком, а также, в ходе встречи 15–16 ноября в Ленинграде, с Ахматовой. Пастернак и Ахматова — главные действующие лица предстающей в отчете картине. Даже разделы, обсуждающие не литературу, а другие области культуры, в значительной мере выдержаны в перспективе, возникшей в разговорах Берлина с двумя этими поэтами[1248].
Еще до того как Баура смог получить от И. М. Берлина подробный рассказ о своих впечатлениях от встреч в России, он, отвечая на приглашение Шведской академии выставить кандидатов на Нобелевскую премию по литературе, 9 января 1946 года послал письмо, выдвигавшее Б. Пастернака[1249]. В нем Баура не упоминает ни только что вышедший в Лондоне сборник прозы Пастернака (первой такой большой книги поэта, доступной на языке Запада), ни поэмы, ни «Второе рождение». Из всего пастернаковского творчества он выделяет «Сестру мою жизнь» с «Темами и вариациями», представляющими ранний период, и сборник 1943 года «На ранних поездах», характеризующий новый этап поэтической биографии Пастернака, видя в обеих этих вершинах квинтэссенцию «чистой лирики».
1240
В некрологе о Баура Коннолли утверждал: «Морис обладал даром слова, энергией, высоким романтическим воображением и мог бы стать большим поэтом, достойным сравнения с Йитсом и Харди…» —
1242
Ср. комплиментарный отзыв о Баура-переводчике в составленном Дж. М. Коэном историческом обзоре английской традиции переводов:
1243
Ср.:
1244
В это время в Москве редакция «Литературной газеты», уже отвергнув написанную для нее рецензию К. Л. Зелинского и получив новую — С. Н. Дурылина, никак не могла решить, каким должен быть отклик на новую пастернаковскую книгу. См. письмо Пастернака Дурылину от 10 сентября 1945 г.:
1245
См.:
1246
Как, по-видимому, уведомил его Бальфур, в глазах советских инстанций она была «пережитком прошлого, пусть и не обязательно фашистским монстром». — Письмо И. Берлина к С. М. Баура от 7 июня 1945 г. См.:
1247
Ср. воспоминания о вечере ленинградских и московских поэтов 3 апреля 1946 г. в Колонном зале Дома Союзов в Москве, на котором выступили и Ахматова, и Пастернак:
1248
Ср. замечание в меморандуме: «Считается, что писатели должны находиться под особым наблюдением, так как имеют дело с опасной областью идей, и поэтому их надо ограждать от индивидуальных контактов с иностранцами более тщательно, чем других, не столь интеллектуальных профессионалов, таких как актеры, танцоры и музыканты, которых считают менее восприимчивыми к идеям и более защищенными от разлагающего влияния заграницы. Это разделение, намеченное службами безопасности, кажется правильным, так что только в разговорах с писателями и их друзьями иностранные гости (например, автор данной записки) могли встретить настоящее понимание работы советской системы в сфере частной и художественной жизни, отличающееся от поверхностного впечатления. Другие деятели искусства автоматически избегали касаться этой темы, самое обсуждение которой было опасным». —
1249
Письмо это опубликовано в ст.: