— И еще с D’Alheim’ами[761] познакомилась. Досекин ввел меня. Pierre’y я, кажется, понравилась, они притянули меня в «cours»[762] о буквах, — и теперь и на «трагедию» зовет, и бешено говорит мне о искусстве и мистике. Он совсем необычаен, я думаю, он «toque»[763] в смысле не глупости, а гения, — и великолепно говорит, — так что вся горишь, слушая его, — но не как перед Вячеславом, — захватывающий как-то больно, тоской, острием, — а очень «спокойным» волнением, — ясным, пластическим. А перед тем все огонь, дым, — лирика, драма, только не пластика — <…> Кандауровых не видим почти никогда. Марина пишет стихи, — но Вячеслав сказал ей, что она не поэт, и она его ненавидит, Ася прозой что-то философское написала (я еще не читала)[764], Фельдштейнов вижу, но они очень отошли во мне, Адел.<аиду> Казим.<имировну Герцык> часто вижу и очень люблю. Вера и Лиля <Эфрон> здоровы, с Пра я очень подружилась, она сейчас очень жизнерадостна и по-моему лучше себя чувствует[765].
В эссе «Пленный дух» (1934) Цветаева приводила негативный отзыв Иванова об ее стихах:
Я не люблю Вячеслава Иванова, потому что он мне сказал, что моя поэзия — выжатый лимон. Чтобы посмотреть, что я на это скажу. А я сказала: «Совершенно верно». Тогда на меня рассердился, даже разъярился — Гершензон[766].
Тот факт, что эти слова якобы прозвучали в разговоре с А. Тургеневой, которая должна была оформлять «Волшебный фонарь» (1912), уже вызывал законные сомнения у исследователей. Так, Р. Войтехович, ссылаясь на работу И. Кудровой, предположительно относит столкновение поэтов к поэтическому вечеру у Жуковских в феврале 1915 года, события которого мать Волошина изложила в письме к сыну[767]. На вечере у Жуковских, куда были званы Кювилье, супруги Цветаевы и «София Парног»[768], мать Волошина не присутствовала, но слухи о нем передавала. Получилось нечто вроде литературного смотра, где председателем был Гершензон, а судьей — Иванов:
Каждому он изрекал свое суждение-приговор, принимавшимся <так!> всеми молча, без протеста, за исключением Марины, сказавшей ему, что ей совершенно понятно, что ее стихи ему не понятны, совершено так же, как не понятна ей его поэзия; что ей совершенно безразлично, нравятся ли ему стихи ее или нет, но такое ее безразличие только в отношении к нему, не принятие же и не понимание Блоком, например, духа ее поэзии было бы для нее больно и огорчительно. Вячеслав по обыкновению ломался, говорил двусмысленные слова и фразы, больше всех хвалил Верховского, называя его maotre impeccable. Вечер прошел и кончился вполне благополучно на этот раз у Жуковских <…>[769].
Фраза Иванова о Верховском позволяет атрибутировать стихотворение Кювилье, очевидно, посвященное тому же собранию. Оно было приложено ею к письму М. Волошину от 6 марта 1915 года, приведем его полностью:
Надо заметить, что это сознательное движение к отношениям, сулящим одни сложности и опасности, можно объяснить не только особенностями характера Кювилье, но и скукой обыденных флиртов. Так, ровно за два месяца до этого и еще до сближения с Ивановым, 9 декабря 1914 года она писала своему конфиденту:
Макс меня любят два юноша, и я люблю обоих, — и оба меня хотят, а я отказываюсь, что делать мне? Ведь это, наверно, все не то, потому что я тогда и думать не стала бы? Мне хочется, чтобы пришел кто-нибудь очень сильный, взял бы за руку, сломал бы меня, как ребенка, — тогда я воскресла бы снова и стала бы сильной, — а сейчас я не могу больше нести своей свободы. Как дико, что я хочу быть побежденной![771]
В самом деле, вокруг Кювилье заключались браки и зарождались романы: уже осенью 1914-го женился «Гугука» Веснин, в конце февраля 1915-го соединились Толстой и Н. Крандиевская, продолжались любовные отношения двух подруг, Цветаевой и Парнок. 6 марта 1915 года Кювилье сообщала Волошину:
С Мариной я вижусь меньше, она влюблена в С. Парнок, и почти все время с ней, — вчера нас они пригласили, Пра и меня, и состоялась наша первая ссора с Мариной! — Она как-то очень раздраженно все время говорила о том, что я всех «переберу» (в любви, поэтов), что вообще «мужчина» — для меня так много <значит> и в таком духе[772]. — Она очень не довольна моей дружбой с Вячеславом, т. к. он ей наговорил неприятностей, и старается меня все время уколоть. Но это чепуха и я говорю об этом только оттого, что свежо.
— Сейчас нашла старое письмо, что месяц тому назад писала тебе <т. е. процитированное выше письмо от 9 февралях Перечла и посылаю. Но надо прибавить о Вячеславе. — Он уговорил меня ходить на курсы с его женой, и я хожу и повеселела. — Он ко мне относится очень хорошо, говорит, что любит меня по-матерински, подарил книжку стихов, кокетничает и расстилает сеточки вокруг меня. А я тоже расстилаю, и мне хорошо. — (Я, конечно, смеюсь, о сеточках) — Но влияние хорошее. Вначале была подавленность, а потом непомерное усилие, и сразу бодрость. Мне как будто 15 лет, 3 дня тому назад были у Ад. Казимировны, она все ходила за мной с удивленным лицом и говорила: «Никогда не видела Вас такой. Что-нибудь случилось уже?» — Мне смешно — И немного тоски. — Макс, я буду жить, я буду очень сильная, — я хочу Бога —[773].
Однако уже в апреле эта интересная жизнь закончилась — мать и дочь Кювилье переехали на дачу Незлобиных под Старой Руссой,
где соседний дом вскоре заняла актриса Н. Волохова. На следующий день по приезде, 19 апреля, Кювилье писала оттуда Волошину, еще полная воспоминаний о Москве:
А моя большая встреча этого года — Вяч. Иванов. Он очень нежен и страшен, когда я видела его, то так боялась, что всегда молчала, но часто ему писала и дала все стихи[774]. Он очень любит меня и говорил обо мне Ад. Герцык и Евг., что я очень большой поэт (!), очаровательна, (!!) и т. д. А мне о том, как я «suave et printanifère»[775], и какой я прелестный ребенок (?) — и как он меня любит. Я очень глубоко его приняла, и остро было, а теперь я счастлива, — и жду какого-то чуда[776].
24 апреля она сообщала Кириенко-Волошиной:
761
О своем намерении идти вместе с Н. Досекиным на следующий день знакомиться с «Pierre D’Alheim» Кювилье сообщала в письме к Е. О. Кириенко-Волошиной от 2 сентября 1915 г. (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 5. № 326. Л. 16). М. А. Оленина-д’Альгейм и Пьер д’Альгейм вскоре станут еще более близкими знакомыми Кювилье, будучи давно дружными с кругом семьи Кудашевых, в том числе с «красавицей Катей», будущей свекровью Кювилье, и Тарасовичами (см.:
762
«курс лекций»
764
Имеются в виду «Королевские размышления. 1914 год» А. Цветаевой, своего рода философский дневник, который, возможно, она вела с апреля по декабрь 1914 г. (Феодосия — Москва).
767
768
Так Пра упорно называла Парнок, ср. в ее письме к Волошину от 9 февраля: «Марина только что вернулась из какого-то таинственного путешествия и к нам редко ходит: увлечена поэтессой Парног» (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 657. Л. 9).
769
ИРЛИ. Ф. 562 Оп. 3. № 657. Л. 11. Изложение этого эпизода с приведением отдельных, содержащих неточности в прочтении, фрагментов из этого письма см. в:
770
ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 1034. Л. 23 об., два из которых вошли в ее вторую книгу стихов. Подстрочник: «Вы были задумчивы и рассеянны / И немного грустны, полагаю. / И пренебрежение ваших черт / Еще подчеркивалось горечью. / Кто-то читал стихи (Ю. Верховский) / Которые вы назвали „безукоризненными“ / — Взгляд еще зеленей, / И губы — еще неумолимей / И на спинке кресла / Лежала ваша рука, очень спокойно — / С траурным перстнем / И невидимой ладонью — / Есть ли более тяжелая ноша, / Чем эта белая рука? / — Я только капелька воды / Дрожащая на конце ветки»
771
ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 1034. Л. 16 об. Одним из юношей, возможно, был Сергей Баландин, которому посвящен ряд стихотворений Кювилье.
772
Видимо, именно в это время создано шуточное стихотворение М. Цветаевой, посвященное влюбленностям Кювилье: «Макс Волошин первым был / Нежно Маиньку любил…» и т. д.
774
Возможно, именно они в основном и отложились в архиве Иванова в Пушкинском Доме: если судить по обозначенным датам, за исключением одного текста (о нем. см. прим. 104 /в файле — примечание № 793 —