Россия и Запад

Накануне отъезда из Москвы я была на похоронах Скрябина, — с Николаем Васильевичем <Досекиным>. Стояли под дождем и шли под ним. Я отнесла ему на могилу семь розовых роз —

А вечером, — в день моего отъезда была у Вячеслава. Но так как я только перед приходом предупредила, он имел только 2 минуты, куда-то ехал, с опозданием. Он почему-то был взволнованный, а я красная, как рак, — держал меня за руку и говорил, чтобы я что-то сказала, — а я говорила: «Нет», и вообще ужасно испугалась. Он велел оставить ему адрес, — я ему уже написала, — и страшно его люблю[777].

Однако к лету настроение ухудшается, и 17 (30) июля А. Герцык писала Волошину:

Майя пишет мне часто, тоскует по Москве — вянет духом без определенного объекта любви. Присылает ли она Вам свои стихи?[778].

Многообещающее общение с Волоховой ничего не дало[779], но главное, Иванов молчал в ответ на ее письма[780]. По контрасту в Коктебеле тем временем жизнь шла обычным чередом[781]. Эта ситуация, идеальная для любовной тоски, становится питательной средой для интенсивной интроспекции, строй которой задает элегическая образность, восходящая к европейскому «прекраснодушному» романтизму. Свои сердечные переживания она, кроме Иванова, опять доверяла Е. О. Кириенко-Волошиной, исповедуясь в письме от 6 мая 1915 года:

Пока я не скучаю совсем, — но тоскую страшно, и какой-то необыкновенной тоской: — как будто вся изнемогаю от «сладости» необыкновенной, — и так счастлива (причин не могу себе ясно в словах выложить), что делается больно и кажется, что не выдержишь, — и какие-то душевные «корчи», очень болезненные, и от счастья! — Ничего не понимаю. Смятение и полное спокойствие, дикий ужас и глубочайшая доверчивость. — И думаю о Нем день и ночь, будто он заклял меня Бальмонтовским заговором: «Тридцать три тоски»[782] — суеверна я стала невозможно, мне иногда кажется, что он маг, и я боюсь, что он знает все, что я о нем думаю, — и что он хочет всего этого. Вчера тоже получила Cor Ardens от Толстого, и вдруг увидала тоже надпись от Него: «Даровитой, мелодической Майе, Бог помочь (чь!) — Вяч. Иванов» — А сегодня получила от Грифцова письмо, и между прочим он говорит: «У Толстых было сборище, присутствовал Ваш бог (!) — вертел в руках Cor Ardens (я наблюдал за ним) и, кажется, автографировал его. А я после видел на столе Ал. Ник. книгу с Вашим именем. Хотя это, может быть, были разные экземпляры».

— Я написала ему уже три письма (вчера третье послала) — все стихи посылаю, он пока не ответил, но ответит обязательно, потому что я не знаю его летнего адреса, а он, наверно хочет, чтобы я писала все лето. — Я волнуюсь потому, что в самые острые моменты этой «сладостной» тоски мне кажется, что он думает обо мне и любит, и я боюсь его, — и знаю, что это неизбежно, — и что я умру, потому что эта радость слишком тяжела.

Следующий пассаж соединяет все тексты, отражающие ее настроение: образ из собственного стихотворения, поэтическую лексику В. Жуковского («тихое небо») и цитату из стихотворения А. Блока:

Вечером хожу в поля и плачу от «suavité de vivre»[783]. Небо бесконечное, и до горизонта зеленя, — А запах такой тонкий и сладкий, что вся душа изнемогает, и хочется лечь на мглистую землю и умереть под этим тихим небом. — И если тогда думать о Нем, то совсем невозможно делается жить, до того тяжело от жизни — страшно подходит сейчас ко мне стих Блока, и я его только теперь поняла, и поставлю эпиграфом к стихам о Вяч. «Невозможную сладость приемли»[784].

Позднее к этому списку добавляется лирика Иванова:

Эти дни я вынула Cor Ardens, которое два месяца не читала совсем, так мучило оно меня, — и снова стала читать, отрывками, — но я читаю и как будто слышу звон, и не понимаю — отчего, зачем, — так торжественно и страшно делается. — Голова кружится и сердце до боли падает. — В каждом стихе тонешь, каждым словом задыхаешься — Но ведь в конце концов я все пойму, — и станет легко и ясно, — не правда ли? — Я утону в них и задохнусь, чтобы стало ясно и легко[785].

Отчасти чтобы соответствовать интересам Иванова, отчасти — по зову сердца она начинает читать книги мистического содержания, которые вызывают у нее отторжение:

Прачка (от Пра. — Г.О.), милая, мне сейчас так печально, так печально! — Я целыми днями верчусь внутри себя, до головокружения. Так закрутилась, что не только трудное не поняла, но и старое, ясное перестала понимать. К чему мне все это, не знаю. Но я от мистицизма сойду с ума. — Хотела задушить его и снова жить в словах, формах, чувствах. Но как-то не могу — все самое физическое, тронув мое сознание, испаряется в такую абстракцию, что уже не найти ни формы его, ни состава не узнать. — Да и не сознание мое работает, не мысль, а что-то другое, — совсем незнакомое, мимо «меня» самой. — Взяла у Волоховой теософские книги. Но за их ответами еще вопросы, — а часто ответ их только перевернутый вопрос. «Что есть добро?» — «Добро есть добро». — «Зло — эгоизм». — «Что есть эгоизм?» — «Эгоизм есть зло».

Одна из них сказала: «Откажись, и получишь». — Но не есть ли это перевернутая просьба? — Не значит ли: «Отказываюсь», — «Дай» —? — И все это очень тяжко. И к чему все это? — Я думаю, наша басня кончается тоже словами: «А ларчик просто открывался».

— И мне хочется жить очень просто, — но это уже невозможно. — Неужели всегда будет смута и всегда будет тяжесть? — Господи, какая я смешная сейчас. — Если бы отняли мне мою судьбу, я бы сразу завопила, чтобы назад ее взять! — «Стрела тоски» — «Бог жажды и снов»[786].

В августе, накануне отъезда, все эти темы кульминируют в ее восприятии Иванова:

Знаете, Пра, я все лето (два месяца последних) не думала о Вячеславе, а на днях вдруг опять тоска поднялась, и такая глухая, странная, и я подумала, что Он тут — Пра, я иногда думаю, что он колдун или вроде, во всяком случае, умеет какими-то оккультными силами управлять. — Я зимой так часто чувствовала это, — вот охватит, — так тянет, — и я не знаю даже, люблю ли его, — иногда ведь смеялась над ним. — А теперь опять, вдруг падает сердце, «изнемогает» — Мне все кажется, Он «подстерегает» меня — Вот я пишу Вам, мне кажется, он знает, и улыбается —[787].

После длительного ожидания, 11 августа, она наконец получает от Иванова письмо, к которому приложено стихотворение «Сад», написанное 7/8 августа[788]. На Кювилье все это производит ошеломляющее впечатление:

— Вот три часа, как получила стихи от Вас, сидела в столовой и кому-то читала из Cor Ardens, — и вдруг принесли большой конверт, — я не поверила, что — Вы, — но боялась открыть, — а потом открыла, — и не прочла, потому что были люди, — и три часа о чем-то с кем-то разговаривала, — а в Cor Ardens лежал Ваш конверт. Вот все лето я писала Вам и как-то не могла представить, что Вы слышите мои слова, — и даже что Вы существуете. — Мне кажется, когда увижу Вас, — от «ужаса» умру.

Обратим внимание на появление характерной сентименталистской «сердечной» метафоры в продолжении этого послания:

3 часа.

Я боюсь этих стихов, — они окутали меня таким страшным и сладким томленьем. «Сердце кружится», — и я не понимаю. — Что надо сказать? — Я не знаю ничего, — я думала, я люблю Вас, — а Вы сказали: «Нет, это не любовь». — Вот я рассказываю Вам все, — что такое?

После обеда. <…>

777

ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 5. № 326. Л. 1–1 об. Кстати, в этом же письме она дает советы по переводу на русский своего стихотворения «Je pense aujourd’hui à vous…» («Сегодня думаю сейчас о Вас…», франц.), отдельные фразы которого не оставляют сомнений, о ком она думает: его третья строка звучит как «Vous êtes terrible et doux» («Вы страшный и нежный…», франц.), что прямо соотносимо с ее восприятием Иванова.

778

Сестры Герцык. С. 162.

779

5 июня она признавалась Волошиной: «— Ах, Пра, какая печаль тут жить, все молчат, и стихов нет, и я подружиться хотела с Волоховой, она мне очень нравилась, — но все-таки она как все актрисы, — и немножко зла, — и немножко завистлива, — и не понимает того, что кажется мне самым важным — Сегодня утром я спорила с ней о Бальмонте, которого она сравнивала с сапожником, — и говорила такими словами, как „импонирует“, „интеллигент“, и т. д., самыми ненавистными мне словами. — Мне больно это, — и то, что ей нравятся самые вульгарные актеры, а я сразу поверила в нее и рассказала о Гугуке — хорошо, что быстро оборвала, — и теперь, как со всеми, веду с ней равнодушные и скучные разговоры. Так гадко это вообще, — я очень огорчена» (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 5. № 326. Л. 5–5 об.).

780

Ее письма к Иванову этого времени полны жалоб на его молчание (см., например, в письме от 2 августа: «Ах, почему Вы ни слова не написали мне?»; 10 августа: «Но почему Вы все молчите, все молчите?»; НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 28. Ед. хр. 20.7 об., 9 об.); жалуется она на это и в письмах Волошиной (например, 5 июня и 12 июля, ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 5. № 326. Л. 5,9). Ответные письма поэта пока не разысканы, в письме от 19 сентября 1918 г. к Иванову она сообщала, что они были изъяты большевиками вместе с экземпляром «Родного и вселенского», который он ей прислал в деревню (НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 28. Ед. хр. 26. Л. 33). Кстати, «Борозды и межи», «Cor ardens» и «Нежная тайна» с дарственными надписями пропали в Москве, о чем она вспоминала в письме к поэту от 26 июня 1948 г. (РАИ. Оп. 5. Карт. 6. № 7. Л. 28). Во всяком случае, писем Иванова должно было быть весьма немного, и по упоминаниям в письмах Кудашевой можно восстановить лишь несколько дат: 19 октября 1915 г. она сообщала Иванову, что нашла в своих бумагах одно старое письмо от него (ИРЛИ. Ф. 607. № 325. Л. 4), а Волошину 19 октября 1918 г. писала из Новочеркасска: «Потом привезла мне жена Скрябина письмо от Вячеслава — в конце сентября (или в середине) написанное» (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 1034. Л. 46 об.). В письме от 26 июня 1948 г. мадам Роллан писала, что запомнила содержание последней записки: «Вы, кажется, за все время наших отношений написали мне только раз. — 4–5 строк! — и я помню их наизусть — „Милая Майя, почему вы перестали мне писать? Надо мне писать…“. — Вы были на Кавказе, письмо привезла, кажется, Скрябина из Москвы в Новочеркасск. — „Надо мне писать…“ — Это означало: „надо меня любить“. — Ноя никогда не переставала Вас любить!» (РАИ. Оп. 5. Карт. 6. № 7. Л. 26). Учитывая, что в этом свидетельстве почти все (кроме места пребывания Иванова в 1918 г.) соответствует действительности, возможно, что ее подсчеты в письме к Иванову от 1 января 1947 г. в целом верны: «Я помню, что Вы только два раза написали мне, тогда как я писала Вам еженедельно. — Надеюсь, что Вы напишете мне в третий раз — хотя бы, чтобы сказать мне, что письмо мое дошло до Вас…» (Там же. Л. 10). Вместе со стихотворением «Сад», о котором ниже, а также письмом из Баку (о нем Кудашева сообщала Волошину 30 декабря 1922 г.: «Получила письмо от Вячеслава!»; ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 1035. Л. 39), можно с уверенностью говорить о четырех эпистолах и одной записке с приглашением прийти.

781

Заинтересованная новым незнакомым посетителем Коктебеля, Кювилье расспрашивает Е. О. Волошину в письме от 21 июля 1915 г. из Старой Руссы: «А мне о Вашем Мандельштаме месяц тому назад Волохова что-то говорила. Я почти не помню, что и по какому поводу. — А почему он в Коктебеле? — Кажется, и он в Грифском альманахе что-то напечатал? Я бы очень хотела влюбиться в него, если бы было возможно, но вот, слишком много о добре и зле думаю! Боюсь, что „неистовства“ мои уже кристаллизованы. — <…> — Много ли стихов у Марины и Сони и хорошие ли? — А Мандельштам в каком роде?» (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 5. № 326. Л. 27–27 об.). Отзвуки коктебельского быта, который хорошо описывается строкой из написанной тогда же «Бессонницы» Мандельштама «И море, и Гомер, все движется любовью» (ср. остроумное наблюдение о фонетической перекличке слов море/amore в этой строке в: Дутли Р. «Век мой, зверь мой». Осип Мандельштам. Биография / Пер. с нем. К Азадовского. СПб., 2005. С. 87), вызывают у нее кокетливую досаду: «Какой-то Мандельштам (и мной они его заинтересовали) <…>» (письмо от 27 июля, Л. 35), а I августа замечает: «А стихи Мандельштама мне все-таки интересно знать», — и просит расспросить его о Блоке (Там же. Л. 12). Представляется логичным, что упомянутое стихотворение Мандельштама отзывается на один из сонетов цикла М. Волошина «Киммерийские сумерки» (1907), своего рода культовый текст коктебельской компании (см.: Цветаева А. Воспоминания. С. 594): «Звучат пустынные гекзаметры волны» из стихотворения «Над зыбкой рябью вод встает из глубины…», ср. у Мандельштама: «И море черное, витийствуя, шумит…». Когда весной — летом 1914 г. А. Дейч собирался в Коктебель (и так и не поехал, в отличие от своего друга художника Н. Фореггера), он получил напутствие от Игоря Северянина со строкой, явно намекающей на тот же цикл Волошина: «Вы в осонетенном Коктэбле» (Дейч А. День нынешний и день минувший. С. 285). Стихи Мандельштама Кювилье получила от много с ним тогда общавшейся А. Цветаевой, о чем сообщала Иванову в письме от 2 августа: «6 ч. вечера <…> Вчера Ася прислала мне стихи Мандельштама: „Отчего душа так певуча, И так мало милых имен?“ — Вячеслав Иванович, почему Вы такой странный, — улыбающийся и „согбенный“? — Когда я вижу Вас, мне кажется, — Вы знаете в мире все, и все поняли, — и очень устали — и говорите с нами и смотрите на нас как мудрый смотрит на детей и как говорит с ними. А когда молчите, я думаю о том, что Вы думаете, и мне кажется, я смотрю в лазурь, — так глубоко, глубоко, — и больно, и хочется плакать от глубины и боли» (НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 28. Ед. хр. 20. Л. 6–6 об.). Заметим, что имя Мандельштама Кювилье могла услышать уже в 1913 г., когда они «вечером с Лилей и Асей ездили на лекцию (о современной литер.<атуре> — декаден<т>стве и акмеизме) <…>», как она сообщала Волошину в письме от 10 апреля (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 1033. Л. 9). Под лекцией, видимо, имеется в виду «литературная беседа» в Политехническом музее, где ряд писателей (Кречетов, Чулков, Зайцев, Новиков, Грифцов и др.) обсуждал тему этического начала в современной лирике, а также вопрос, умерло ли декадентство (см.: Янт. <Янтарев — Е. Бернштейн> Беседа о литературе // Голос Москвы. 1913. 10 апреля. № 83. С. 5). Впрочем, из другой рецензии, где речь С. Соколова-Кречетова изложена более подробно, явствует, что, говоря об акмеизме, он упоминал лишь Городецкого и Гумилева (Б.п. Диспут о литературе // Утро России. 1913. 10 апреля. № 83. С. 4). Знакомство Кювилье с Мандельштамом, судя по всему, произошло в январе 1916 г. на вечере поэтов у Вяч. Иванова, о чем мы знаем по отчету Кириенко-Волошиной сыну в письме от 28 января: «Майя ушла от Вячеслава раньше, чем поэты стали декламировать, но они (т. е. Майя и Мандельштам) друг другу понравились» (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 658. Л. 11 об.; другой фрагмент этого письма см. также в: Кудрова И. Жизнь Марины Цветаевой. С. 143). Правда, в письме к Волошину от 8 октября 1919 г. она, собираясь в Коктебель, просила выставить Мандельштама из комнат первого этажа (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 1035. Л. 8 об.). А далее ей выпала маргинальная, но по-своему существенная роль в конфликте Мандельштама и Волошина летом 1920 г.: экземпляр присвоенного поэтом «Камня» был взят со стола Майи, и она же, пользуясь пиететом к ее княжескому титулу, передавала письмо Волошина к начальнику феодосийской тюрьмы, куда был заключен Мандельштам (см. подробнее: Купченко В. В. Ссора поэтов (К истории взаимоотношений О. Мандельштама и М. Волошина) // Слово и судьба. Осип Мандельштам. Исследования и материалы. М., 1991. С. 178, 181). По воспоминаниям Волошина, зимой 1919/1920 г. Мандельштам был влюблен в Майю и «был настойчив» (Волошин М. История моей души. С. 348), она же была влюблена в Эренбурга (Там же. С. 347). Остается только сожалеть, что, сознаваясь в письме к А. Е. Парнису от 19 марта 1973 г.: «J’ai aussi conmi Ossip Mandelstam» («Я также была знакома с Осипом Мандельштамом», франц.), — мадам Роллан не посчитала нужным распространиться об этом подробнее (пользуюсь случаем поблагодарить адресата письма за возможность с ним ознакомиться).

782

Имеется в виду стихотворение К. Бальмонта «Заговор на тридцать три тоски», вошедшее в цикл «Заговоры любовные» из сб. «Жар-птица. Свирель славянина» (М., 1907. С. 20–21). Обратим внимание на то, что его стихотворение, обращенное к Кювилье, также носит заглавие «Заговор любовный» (см. прим. 50 /в файле — примечание № 740 — прим. верст./).

783

«сладостность жизни» (франц.).

784

ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 5. № 326. Л. 3, 4 об. Финальные строки стихотворения «Облака небывалой услады…» (1903): «Невозможную сладость приемли, / О, изменник! Люблю и зову / Голубые приветствовать земли, / Жемчуговые сны наяву». Эту цитату Кювилье поставила эпиграфом к своему стихотворению, написанному 28 мая: «О l’appel écarlate des coqs / Par le ciel atroce et attristé! / Derechef le vers mortel de Block /„Accepte l’impossible suavité“» (Там же. Л. 6). Подстрочник: «О алый крик петухов / В жестокое и печальное небо / Снова погибельный стих Блока / „Невозможную сладость приемли“» (франц.).

785

Письмо от 5 августа (НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 28. Ед. хр. 20. Л. 5 об.).

786

Письмо от 21 июля 1915 г. (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 5. № 326. Л. 10–10 об.).

787

Письмо от 1 августа 1915 г. (Там же. Л. 11 об. — 12).

788

Такова дата под автографом: РАИ. Оп. 1. Карт. 5. Тетр. 2. Л. 9 (см.: http://www.v-ivanov.it/archiv/opis—1/karton—5/p02/op1-k05-p02-f09v.jpg); впервые опубликовано в IV томе брюссельского собрания сочинений, однако было включено самим Ивановым в состав неосуществленного сборника стихов, где перечислено под заглавием «Сад (Майе)» (РНБ Ф. 304. Ед. хр. 47. Л. 7). По возвращении в Москву, в письме от 2 сентября к Волошиной Кювилье переписала это стихотворение, поставив, по своему обыкновению, дату на место заглавия, — и таким образом становится ясным, что под текстом, посланным поэтом, стояло 8 августа (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 5. № 326. Л. 15 об.).