Неужели, неужели Вы любите меня?
Я хотела бы вся быть лаской и любовью — я хотела бы быть, как кадило, как свеча в церкви. <…> Прощайте, мой Поэт — Я целую Вас в губы — это самый страшный поцелуй — и когда Вы даете мне его, у меня в душе вдруг делается торжественно и жутко[824] и бесконечно-радостно — вся душа, как своды и порталы[825].
В дальнейших письмах к Волошину она продолжала развивать ту же метафору:
Любимый, Солнечный, Благословенный, не правда ли, я была перед Вами, как пустыня? А теперь, я — Новь — и Вы сеете во мне зёрна Света и я люблю, люблю Вас. <…> Правда, я была Пустыней — были во мне порывы — и миражи — и я изнемогала от жажды. И Вы пришли — откуда Вы пришли? — Мой Сеятель — Нежный, нежный — Вы принесли мне Радость — и через Вас я вошла во Мгновенье, — которого я смутно искала и не могла найти — Вы вывели меня из заколдованного Сада — и я люблю Вас — и каждое Ваше слово мне бесконечно дорого и близко, и желанно. Милый, я Вас люблю. — Неужели, неужели это так? — В моей душе ужас экстаза — звездный ужас — да? — Майя[826].
— Ах, Вы вошли в мой Сад или уже взяли с собой на бездомный долгий Путь? — Макс, Вы ищете Своих — разве я не сестра Вам? — Макс, Макс — я та сестра. Макс, та или нет? <…> Я Вас люблю. — Вы слышите, что это — другое? Оно кричит Солнцем — и полно ужаса, — не ужасного ужаса — а божественного, прекрасного — И молит цветком, — маленькой фиалкой, голубой могильницей, подснежником. <…> 24 февраля 1913 <…> Макс, я сегодня вечером написала Вам стихотворение — и попробовала перевести Сады Балтрушайтиса. Только слово в слово я не сумела[827].
Неудивительно, что основанное на метафоре сада души стихотворение Иванова произвело столь большое впечатление на Кювилье: ведь оба они находились в рамках одной понятийной и образной системы, развитой литературой немецкого романтизма.
Страстный напор Кювилье Иванова, очевидно, раздосадовал. Да и сама она, немного одумавшись, на следующий день тревожно писала, сохраняя, однако, самочинно усвоенное обращение:
Может быть, не надо было говорить, что я Бэттина, — но я так обрадовалась, подумала, — вот он поймет, если я скажу. <…> Ты уже прочел мое письмо, — я его сама в 2½ ч. занесла[828].
Письмо от 27 сентября написано уже после объяснения. Показательно, что Иванов в затруднительной ситуации частично прибег к французскому языку:
<…> Вы сказали, Вы хотели бы меня adopter[829], — Господи, — разве не этого я больше всего хотела? <…> Вы сказали «exaltation», — и мне было очень стыдно, когда Вы меня бранили, — и что-то о том, что «реально» я Вас, наверно, не очень люблю глубоко, и думаете, что мое «увлечение» скоро пройдет. — Это самое нехорошее, что Вы мне сказали. <…>…и если бы у меня был «Жених», я все-таки любила бы Вас больше. «Отец». — Это самое нежное имя, которое я всегда хотела Вам давать. И Вы сказали: «Называйте Отцом», а потом сказали: «И это фальшиво». — «Имени нет». — Вы так правильно сказали «Innommable»[830]. — Но вот, нет слов, — и нет имени, — и я еще не умею говорить, — так простите мне. — Ведь мне не 20 лет, а 13, — в «страсти». — У 13-летних тоже бывает «страстная любовь», и вот весь оттенок страсти в моей любви тринадцатилетен. <…> Слушайте, — Отец, во всяком случае я никогда, никогда не думала с Вашей стороны видеть «страсть». <…>…детское «обожание», которое мне гораздо слаще влюбленности. — Вот я так несколько дней обожала Макса, — но потом с ним что-то случилось (это все confession, Отцу), и я помню такие разговоры, которые до сих пор не ясно понимаю. <…> Вот и Бальмонт также, — я его целовала, а он говорил, что я маленькая и не люблю, как надо. Почему Вы один решили обратное? — Я только неистовая, — «твоей, любовь, неистовой небесности, я несчастливая раба, и верная. — Огонь и дух, и буря бестелесности, и чистота моя высокомерная»[831] <…> Ах, будьте Другом, но Любовью, а не Дружбой, — и верьте в меня — когда Вы говорите, что в мою верность к себе не верите, мне больно так! <…> Помните, прошлой зимой я была у Вас с Пра вместе, и Вы подарили мне «Нежную Тайну» с надписью, и, посмотрев на свою надпись, сказали: «Я с Вами очень осторожен, судя по почерку»[832]. — Вот я все время чувствовала, — и я не могу так. Не сердитесь на «Бэттину» (которая по-моему тоже не «любила» Гете, как Вы думали обо мне… ведь она не вышла замуж, — и была влюблена сто раз, но любила его верно, как прекраснейшего, ну, все это слишком длинно, Бог с ней)[833].
Учитывая потребность Кювилье многократно возвращаться к одним и тем же ивановским словам, наивным было бы предположить, что на этом она закончит. И в самом деле, разносторонний отклик на ту же беседу находим в следующем, гигантском по объему письме от 28 сентября, из которого приведем лишь интересующие нас фрагменты:
О Саде. О Саде я поняла не так, как Вы вчера сказали: «Всякий поэт может быть садом для читающего». — Я приняла в самом страшном и таинственном смысле, — что вот Ваша «душа» или «Дух», — не знаю, как назвать, — Ваше существо мне раскрыто, вне жизни даже, — я приняла это как communion[834], — и «мистически» приняла, — и думала, что если Вы умрете, я буду все же в Вашем Саду <…>
О Бэтгине и Гете. То, что она много «придумала», знаю, и как Гёте к ней относился, знаю. — Вы сказали, она его не поняла. — Я думаю, и он не понял ее. — Я мало прочла, и читать не буду, долго, пока не пройдет все это, — но мне кажется, — она любила его прекрасно, лучше, чем он думал, — и глубже. И я на нее все-таки похожа. — Не сердитесь, я исправлюсь от всего, что Вы хотите. — Вы сказали вчера: «Я думаю, что отношусь к Вам с не меньшей нежностью, чем Гёте к Бэттине». Если так, я совсем счастлива, — но я хочу Вас понять, — и буду. Да?
О Сидоровой Козе.
Это я, Сидорова Коза. Марина говорит, что она — эта Коза, но я — больше. Она — Коза, потому что все жалуется (так говорит она). А я — Коза, потому, что — жадна[835]. <…>
О Духовной чувственности <…>[836].
Несмотря на то что Иванов своей реакцией отказался спроецировать их отношения на историю фон Арним и Гете, Кювилье все-таки нашла для него правильную роль и соответствующее обращение «Отец», которое позже продолжала использовать в письмах к нему. Разумеется, она не оставила попыток понять ивановские и свои собственные чувства как через творчество писателей из истории мировой литературы[837], так и через его собственное.
Этим могла быть вызвана и ее повышенная восприимчивость к лирике Иванова. Так, 12 октября она сообщала поэту, как Л. Фейнберг прочел ей «Лиру и Ось»:
…И я лежала под синим [диван] (чуть не написала — «диваном!») платком на диване, закрыла себе голову, сжала руки, — и задыхалась от рыданий в горле.
А 14 октября писала:
Вот Туся <Н. Крандиевская> недавно говорила мне о «Человеке», которого она слышала, — и я чуть не заплакала —[838].
Письма-дневник Кювилье, попавшие в бумаги Иванова в Пушкинском Доме, могли бы занять место между листами 32 (письмо от 17 октября 1915 года) и 33 (от 23 октября) в 22 единице 28 картона архива поэта в Российской государственной библиотеке. Начаты они были 19 октября в ее обычной манере, с дотошной фиксацией событий душевной жизни уже с утра[839] и далее днем (вот что с ней сделала находка его старого письма: «…я как вино, — растекающееся, — а ты будь моим сосудом, — чтобы вино сбереглось, — а не напрасно лилось, — Отец, я обожаю тебя» — и т. д.), но уже к 8-ми вечера, после звонка к Иванову, Кювилье догадалась:
824
Несмотря на упоминания, например Л. Фейнбергом, о плохом знакомстве Кювилье с русской поэзией, отметим еще одну невольную аллюзию на «В небесах торжественно и чудно» Лермонтова из стихотворения «Выхожу один я на дорогу…».
826
Письмо от 11 февраля (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 1032. Л. 46 об., 47 об.). 9 февраля она спрашивала, не оставит ли он ее в старом Саду (Там же. Л. 43 об.).
827
Письмо от 23 февраля 1913 (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 1032. Л. 57, 57 об., 59). В этих строках отметим аллюзию на процитированное выше стихотворение Волошина «Когда февраль чернит бугор…» и давно напрашивающееся соединение «голубого цветка» с фиалкой (их Кудашева позже дарила и Андрею Белому). Переводить она пробовала, видимо, стихотворение Балтрушайтиса «Мой сад»
830
«Неназываемый»
831
Источник цитаты пока не установлен. По основной идее и пафосу более всего подходило бы перу Н. Крандиевской, однако в известных нам ее публикациях не обнаружено.
832
Это посещение Е. О. Кириенко-Волошина подробно, вплоть до разгрома Ивановым стихов Кювилье, описала в письме к сыну от 4 марта 1915 г., приведя и саму надпись: «…на прощание он подарил Майе последнюю книжку своих стихов „Нежная Тайна“ с надписью: Майе, поэту, в знак братской любви» (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 657. Л. 19).
835
Это замечание дает разгадку к фразе из письма М. Цветаевой к М. Фельдштейну от 23 декабря 1913 г.: «Вот что значит навязчивая боязнь не так быть понятой! — (Это, кажется, сказала Сидорова, — вся прелесть в „я“)» (
836
По контексту ясно, что это определение Иванов дал ее стихам (НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 28. Ед. хр. 21. JЛ 47, 48, 48 об., 49). 12 октября она писала Иванову: «Сейчас читала Jacob Boëhme „Le Chemin pour aller au Christ“ — разговор души человека с Софией. — Как не ожидала встретить Софию и тут! — Но какие пламенные все эти молитвы! Страстней всех слов любви, что я говорила когда-либо, — видите, Отец, это, верно, та же „духовная чувственность“ — да?» (НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 28. Ед. хр. 22. Л. 21).
837
Среди этих попыток следует упомянуть ее вспыхнувший интерес к творчеству А. фон Платена: 15 октября 1915 г. она написала Иванову:
…Вчера была у Аделаиды в гостях, танцевала, читала Platen’a и свои 7 газелей, Аделаида говорила, что Майя счастливая: «Сказала мне: „Вчера был у меня Бердяев. Сказал: ‘Вы заметили, как повеселела Майя?’ Я ответила: ‘Да. Я знаю, отчего’. А он сказал: ‘И я знаю’ (Когда печальна, все знают, и когда весела, все — Отчего? Ну, пусть.) — Потом я (Аделаида все говорит) спросила: ‘Что бы Вы сделали, если бы Майя Вас полюбила?’ (Какой вопрос!). И он ответил: ‘Не знаю. Но не остался бы равнодушен’.“»
Это увлечение написанием газелл началось с того, что она позаимствовала без спроса книгу А. Платена, принадлежавшую М. Гершензону, см. ее письмо к Иванову от 12 октября: «…после заходила к Досекину, он болен, грипп, — в среду начнет новый мой портрет, — после у Аделаиды <Герцык> часа два была, она очаровательна, — и взяла у нее на один день August von Platen’a. Отец, Вы возмущаетесь? Это книга Гершензона, — но я часто такие беззакония делаю. Аделаида от ужаса дрожала, но я обещала ей застрелиться, если потеряю ее. Несколько газэл прочла, и голова закружилась, — я эту книгу буду искать всюду, на Сухареву башню каждое воскресенье ездить буду». Насколько осуществился последний план, нам неизвестно, но своего Платена Кудашева все же получила: в письме к Волошину от 21 июля 1928 г. она писала: «Макс, когда я уезжала в 1921 г., я оставила у тебя несколько книг, — некоторые с надписями. Главное — одну страшно хочу иметь: это на немецком языке — стихотворения August von Platen, в двух томах, в переплетах, — подаренные мне моей двоюродной сестрой Ольгой Можайской» (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 1035. Л. 118). Ночью 12 октября 1915 г. она читала газеллы Платена: «…Вот вспомнила, что надо было Platen’a почитать. — Я уже помню несколько стихов оттуда: „Wenn ich deine Hand liebkose, zittert sie…“ <„Когда ласкаю его руку, дрожит она“
838
НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 28. Ед. хр. 22. Л. 23, 25. Поэтический диалог Иванова и Брюсова «Лира и ось», опубликованный в альманахе «Сирин» (1914), был, в частности, посвящен проблематике греха. Н. Крандиевская, видимо, посещала не публичное (сведений о нем отыскать не удалось), а приватное чтение поэмы Иванова «Человек», что объясняет реакцию Кювилье.
839
Среди прочего она вспомнила вчерашний разговор с Цветаевой: «Но Марина спросила: „Майя, — Ваша любовь все-таки очень ‘безнадежна’?“ — И я вдруг почувствовала оскорбление, — что так кто-то, — ну пусть „друг“, — спрашивает об этой Любви. — Отец, я сама виновата, но больше никогда» — <…> (ИРЛИ. Ф. 607. № 325. Л. 2 об).