Казни, пытки, сдирание кожи как расхожий сюжет живописцев и рисовальщиков; тщательное описание пыточных процедур у писателей; многовековая популярность публичных казней у горожан; музеи пыток как непременная принадлежность множества современных европейских городов – все это западное, не русское[21]. Тот, кто имел несчастье видеть американский фильм «Танцующая в темноте», вряд ли забудет такую подробность: при казни преступника присутствуют его родня, друзья и знакомые. Кажется, они даже получают пригласительные билеты. Их рассаживают поудобнее, чтобы всем было хорошо видно, как умерщвляют их друга и родственника.
Историческая Россия имела иные стандарты допустимого. Даже в пору Смуты смертная казнь не стала, как кто-то может подумать, привычной мерой наказания. Земский собор Первого ополчения 1611 г. запрещает назначать смертную казнь «без земского и всей Земли приговору», т. е. без согласия Земского собора (у нас об этом уже шла речь). После кровавого времени западника Петра I в России на десятилетия исчезает профессия палача. В XIX в. в мирное время на всю огромную Российскую империю, давно подсчитано, в среднем казнили 19 человек в год – отпетых душегубов, а затем и террористов. Для Европы столь низкие показатели были тогда просто непредставимы. Несмотря на неизбежную эрозию религиозного чувства на протяжении XIX в., Россия вплоть до большевистского переворота оставалась страной верующей, неспроста избравшей когда-то своим нравственным идеалом святость.
3. Утопия выбрала не ту страну
Антитоталитарная сущность России опирается еще на один столп. Мы литературоцентричный народ, причем не только в интеллигентской толще, но и – со времен усвоения народом Псалтыри – вплоть до придонных слоев[22]. Русская литература менее всего готовила своих читателей к тоталитаризму. В ней нет ни одного образа сверхчеловека, чье призвание – распоряжаться массами. Невозможно себе представить, чтобы знаменитую книгу «Герои и почитание героев в истории» написал бы вместо Томаса Карлейля (1795–1881) какой-нибудь русский автор (кстати, едва ли не главный из героев в ней – вышеупомянутый Оливер Кромвель). А вот на стороне «маленького человека» русская литература была всегда, как, может быть, ни одна другая литература в мире. Само наличие темы «маленького человека» достаточно ясно говорит о встроенной гуманности общества, породившего эту литературу. В ней был негативизм, порой была легкомысленная «жажда бури», но пафоса подчинения («дайте мне начальника, и я поклонюсь ему в огромные ноги»), восторга перед властью не было никогда. После довольно долгих колебаний большевики записали классиков русской литературы в свои предтечи, можно даже сказать, посмертно приняли их в Союз писателей СССР. В условиях обязательного школьного образования это было неосмотрительно с их стороны.
Мирно укоренить у нас утопию, придуманную на безжалостном Западе, нечего было и думать. Запредельные усилия по силовому внедрению утопии в совершенно неподходящую для этого замысла страну как раз и были советской разновидностью тоталитаризма.
При ослаблении этих усилий тоталитаризм, так и не набравший инерции, заглох. Внедренцы первой волны особенно остро ощущали чуждость русской культуры своим идеям, отсюда лозунг «организованного упрощения» и «понижения» культуры», с которым выступали Н. И. Бухарин, А. К. Гастев, М. Ю. Левидов и пр. Их главный вождь, В. И. Ленин, на XI съезде РКП(б) в 1922 г. выказал редкую прозорливость, сказав: «Бывает так, что побежденный свою культуру навязывает завоевателю. Не вышло ли нечто подобное в столице РСФСР и не получилось ли тут так, что 4700 коммунистов (почти целая дивизия, и все самые лучшие) оказались подчиненными чужой культуре?» Насчет «завоевателя» и «чужой культуры» сказано очень точно и откровенно[23]. И провидчески: побежденная (якобы) культура действительно победила – только, к сожалению, много позже. История поспешает медленно.
Несмотря ни на что, мы остались народом, с которым категорически невозможно построить «бодрый новый мир», страшное видение писателя Олдоса Хаксли. Коль скоро названо это имя, добавлю: литературное чувство меры Хаксли не разместило бы «Центральнолондонский инкубаторий и воспитательный центр» в его родной Англии, если бы писатель не чувствовал ее мощный тоталитарный потенциал[24]. Как и Джордж Оруэлл, как Энтони Берджесс. Его остро ощущали в Соединенных Штатах и старались обнулить своими романами-предупреждениями Синклер Льюис, Рэй Брэдбери, Курт Воннегут и многие другие. Бог миловал эти страны. Совсем неизвестно, не оказался ли бы опыт, начнись он там, успешным.
21
Подробнее об этом:
22
Ветеран диссидентства Никита Игоревич Кривошеин, ныне парижанин, рассказывал, как в семье его соседей по Малоярославцу (освободившись из лагеря, Н. И. вынужденно проживал в этом городе – «на 101-м километре») совершенно трезвый внук застрелил из охотничьего ружья совершенно трезвого деда на почве резких расхождений в оценке творчества Лермонтова. Недавно прочел в ЖЖ:
23
Еще на IV съезде Советов в 1918 г. он же прямо заявлял: