При всей важности исследования различий в этих точках зрения в основном все историки едины, считая, что в социальной организации славян господствовало локальное сообщество, локальный мир. В воспроизводственном процессе это означало преобладание стремления воспроизводить как высшую ценность локальные сообщества, соответствующую культуру, нравственный идеал. Древние локальные сообщества носили замкнутый характер. Они «вели дробную жизнь мелкими, мало зависящими друг от друга, часто враждебными союзами». Между ними, по свидетельству древних арабских путешественников и географов, были постоянные несогласия и междоусобные войны. «Племенная рознь и разнообразие составляет главное явление, которое по преимуществу определило всю историческую судьбу Славян» [32]. Даже крестьянская община XIV–XV веков «представляла собой закрытую социальную систему» [33]. Эти локальные сообщества обычно насчитывали от нескольких десятков до нескольких сотен человек, т. с. каждый из них мог непосредственно знать всех и каждого, социальные связи основывались непосредственно на эмоциональных отношениях. Все общество, все отношения в нем могли быть подконтрольны каждому его члену. Все виды деятельности: трудовая, обрядовая, организационная и т. д. — осуществлялись и в форме непосредственных личностных контактов. Эти люди могли сообща обрабатывать землю и сообща потреблять. Связь между людьми базировалась на общем происхождении от единого предка, родоначальника, на представлении о едином тотеме.
Способность древних славян воспроизводить локальные сообщества является исходной клеточкой, если угодно, логическим и конкретно-историческим началом дальнейшей государственной истории страны. Эта исходная клеточка существует не только как социальное сообщество, как некоторая система социальных отношений, но и как содержание ее специфической культуры, как всеобщая основа воспроизводственной деятельности, соответствующая конструктивная напряженность. Хорошо известная сельская территориальная община с периодическими земельными переделами является относительно позднейшим ответом древних форм жизни на возникшую ограниченность земельных ресурсов. Община несла в себе «пережитки первобытных общинных отношений» [34]. Существо статичного локального сообщества хорошо выражалось словом «мир». Мир — это прежде всего локальная общность, сход, но также весь народ, человечество и даже Вселенная. Это слово противоположно слову война, т. е. выступает как сфера замирения, единства мира. Мир совпадает с Правдой и одновременно с космосом, с миром в целом.
Воспроизводство локального мира невозможно без убеждения, что внешний мир враждебен, что Правда нашего мира противостоит кривде иного мира. Это противопоставление внешнего и внутреннего создает конструктивную напряженность. Внешние злые силы, их козни мешают реализации идеала. Поэтому борьба за идеал тождественна борьбе с силами, препятствующими естественной самореализации Правды. В мире, который расценивается как естественный, неспособность Правды к спонтанной самореализации может быть объяснена столь же естественной самореализацией кривды, пребывающей вне локального мира и подавляющей Правду. Статичный древний идеал расценивался как комфортный, тогда как всякое отклонение от него, выходящее за рамки принятых в соответствующей культуре, воспринималось как дискомфортное. Иначе говоря, вектор конструктивной напряженности в этой культуре твердо направлял энергию людей на воспроизводство статичного идеала и против значительных от него отклонений. То есть он основывался па сложившейся культуре, которая в своих основных параметрах представала неизменной, абсолютной, единственно мыслимой, максимально противостоящей критике. Подобный культурный механизм реализуется лишь в одном случае: если культура воспринимается как фактор, санкционированный некоторой сверхличностной, сверхчеловеческой силой, субъектом, лежащим вне человека. Содержание этой культуры должно рассматриваться человеком как приказ, определяющий не только действие, но и внутреннее психологическое состояние. Возможно, этот тип сознания легче понять, если принять гипотезу профессора Принстонского университета Д. Джейнса. Он полагает, что древние народы от Месопотамии до Перу не умели думать, заниматься самоанализом. В напряженных ситуациях они испытывали звуковые галлюцинации, которые принимали за голос богов, подсказывающих им, как поступать. Лишь катастрофа 3 тыс. лет назад послужила толчком для коренных изменений в сознании [35]. Разумеется, эту гипотезу нельзя автоматически переносить на другие народы и эпохи. Но ее ценность в том, что она показывает исходные основания человеческого мышления, которые преодолевались последующим развитием. Человек превращал себя в объект внешних сил, в некоторую экстраполяцию прошлой культуры. Накопленное культурное богатство властвовало над сегодняшним днем, прошлое диктовало будущее, внешнее господствовало над внутренним, статика над динамикой.