Сильвестр Петрович, щурясь, спросил:
- Ты это об чем, князь?
- Сам знаешь, сам знаешь, об чем. Ныне твой час, а завтра поглядим. Доживем еще - и поглядим...
Резен в углу гулко закашлялся, едкий трубочный дым пополз по горнице.
- При нездоровии в Холмогорах хорошо! - сказал инженер. - Для хворого человека нет лучше, как Холмогоры. Тихо в Холмогорах...
Воевода прохрипел невнятный ответ - не мог решить, что делать. Решил за него Иевлев.
- Оно вернее будет! - произнес Сильвестр Петрович. - Господину стрелецкому голове полковнику Ружанскому отправлю я естафет, чтобы нарядил стрельцов - с приличием проводить недужного воеводу. Со стрельцами поедет унтер-лейтенант Пустовойтов, он мне и расскажет, по-здорову ли доехал князь...
Прозоровский, совсем обвиснув, охая, обмирая по-прежнему, пошел к дверям. Иевлев и Резен со всем почтением свели князя с крыльца, - работный народишко, подлый люд, смерды не должны были знать, что воевода в тычки прогнан из Архангельска в Холмогоры, что наверху, меж капитан-командором и князем, - свара, что боярин Прозоровский изменник и трус...
- Едешь за недужностью и многими хворостями, - сурово сказал Сильвестр Петрович. - Запомнил, князь?
Воевода кивнул важно.
Стояли втроем - ждали, покуда проедет мимо огромная телега с заправкой в шесть коней. На телеге везли крепостные ворота, сшитые из железных листов, с репьями и копьями, с шипами и крутыми занозами. За воротами крепкие кони волокли железные подборы, все вокруг лязгало, грохотало, гремело...
Проводив воеводу, Сильвестр Петрович сказал Резену:
- Ну, Егор, трудненько мне придется. Нынче воевода уговаривал к шведам перекинуться и доброхотно подать им на подушке ключи от города Архангельска. А как сие не удалось ему, то стал при тебе уже грозиться, что сам я - мятежник и бунтовщик и еще нивесть чего. Он на Азове многих погубил, через то в вернейших людях слывет и ныне стал мне первым ворогом. Всего надо ждать, а наипаче иного - худа...
Он помолчал, потом спросил:
- Воевода таков, на кого ж положиться?
- На меня можешь положиться, Сильвестр Петрович. Те, что у нас в подклети под арестом сидят - иноземцы, враги тебе. Я - не враг, но тоже иноземец. Сие много значит, не так ли? Но пойдем же, тебя ждут тот достославный лоцман, который потонул, но потом вернулся, и его жена, которая была вдова, а теперь она опять жена, и их ребенок, который был сирота, а теперь не сирота. Так я говорю по-русски?
- Так, так, молодец! - усмехаясь, сказал Сильвестр Петрович.
- Они приехали в карбасе! - сказал Резен. - Они приехали в гости. Так?
- Ну, так.
- Он хочет смотреть всю крепость!
- Покажи ему!
- Вот это - не так! Я и самому воеводе не показывал, а теперь буду показывать лоцману?
- Покажешь!
- Зачем?
- А затем, что сей лоцман...
Сильвестр Петрович не нашелся, что сказать, и только еще раз велел:
- Покажешь все как есть. Где какие мортиры и гаубицы стоят и стоять будут, откуда какой огонь поведем, все так, как бомбардиру бы Петру Алексеевичу показывал.
- Но почему?
- Потому, что я так тебе приказываю...
Резен не обиделся, только пожал плечами.
- Вон он, на крыльце сидит! - сказал Иевлев. - Поди и покажи как велено. Да возвращайся с ним - обедать будем.
Инженер подошел к Рябову, поклонился, сказал с усмешкой по-русски:
- Вам, господин лоцман, велено все показать, как бы самому бомбардиру Петру Алексеевичу. Пойдем.
Кормщик поднялся с крыльца, сунул трубку в карман, спокойно, по-хозяйски пошел смотреть Новодвинскую цитадель.
4. ВДВОЕМ
Крепостные старухи женки обмыли и обрядили умершего страдальца. Сильвестр Петрович велел дать для Никифора старый свой Преображенский кафтан, пусть отправится солдат в последний свой путь как надлежит, пусть все видят - хоронят нынче не безыменного скитальца, но доблестного русского воина.
Боцман Семисадов раздобыл багинет, положил на грудь опочившему. И лицо Никифора вдруг стало значительным и чрезвычайно спокойным, словно он сделал все свои работы и теперь отдыхает; работы были трудные, и никому не велено мешать его отдыху.
В избу, где лежал усопший, крестясь, заходили крепостные строители каменщики, плотники, кузнецы; кланялись долго, молча смотрели в значительное лицо покойника. Уже все почти знали, что Никифор опознал шведского подсыла, что сам он бежал от шведов, что привез какое-то тайное и важное письмо, и все кланялись покойнику не просто по обряду, а потому, что он был здесь первым, кто не дрогнул от шведского вора, идущего ныне на Архангельск.
К вечеру проститься с мертвым пришел со всем почтением капитан-командор - при шпаге, в треуголке, в белых перчатках. Пушкари, каменотесы, солдаты расступились. Сильвестр Петрович встал перед гробом на колени, земно поклонился. Народ в избе вздохнул единым вздохом, все одобрили Иевлева: вон как офицер почитает истинную доблесть. Заплакали старухи. Старый поп, отец Иоанн, читал псалтирь вместо запивашки-дьяка:
"Сокроешь лицо твое - смущаются, возьмешь от них дух - умирают и в прах свой возвращаются. Пошлешь дух твой - созидаются и обновляют лицо земли!"
- И обновляют лицо земли, - тихо, одними губами повторил Иевлев.
Выходя, он увидел Рябова, - тот стоял у дверного косяка, внимательно слушал слова писания. Тихо плакала Маша, неподвижно, очень бледная стояла Таисья. А во дворе, возле избы, в которой лежал покойник, перекликаясь веселыми голосами, играли и бегали рябовский Ванятка с дочками Сильвестра Петровича.
Иевлев сел на лавку в крепостном дворе. Ласточки стремглав, зигзагами носились над головой, они уже вывели птенцов под краем купола нынче срубленной крепостной церквушки. И птенцы высовывали из гнезда носатые головки, жадно разевали клюв, пищали...
Сильвестр Петрович сидел долго, курил, думал. Мимо на полотенцах солдаты понесли гроб в церковь - отпевать Никифора; поп Иоанн, низко опустив голову, размахивал кадилом, синий сладкий дымок ладана не таял в неподвижном воздухе.