Так и сделали.
Артельщики да десятские с непривычной строгостью велели всем быть к молебну. Заупрямился было старенький попик отец Иоанн – никак не мог придумать, для чего молебен. Иевлеву пришлось даже прикрикнуть. Попик, моргая подслеповатыми старыми глазами, облачился, дьякон-запивашка облил себе голову холодной водой, пофыркал, огляделся, пошел раздувать кадило. Крепостной народ, одевшись почище, шел толпами к плацу, где поставлен был налой. На валу бухали молотки. Сильвестр Петрович велел снять кузнецов со срочного дела – пусть и они, трудники, помолятся нынче. Матросы между тем садились в свои быстрые лодки, зачаливали тяжело загруженные битым камнем струги. Иевлев сказал им веско:
– Дело, что делаем, есть дело тайное. У кого язык больно длинен, обкоротим, да и голову снесем – не пожалеем. Однако в деле сем на страх ваш полагаться не хочу. На присягу воинскую полагаюсь, на то, что сами ведать должны: идет на нас швед, воровской человек идет...
Матросы, стоя в лодках, торжественно молчали. Иевлев перекрестился, велел затапливать струги. Из глубины судна послышался стук топоров – матросы прорубали днище. По другому стругу, ковыляя на своей деревяшке, ходил Семисадов, что-то, хмурясь, обдумывал. Погодя сошел к Сильвестру Петровичу, сказал загадочно:
– Теперь вешки-то повернуть надобно.
– Для чего поворачивать?
– А для того, господин капитан-командор, что не Маркову мель они стерегут, а фарватер.
Иевлев усмехнулся, – хитер боцман. И чтобы больше о вешках не толковать, оборвал:
– Вешки покуда стоят, до шведа. Снять всегда поспеем.
Молча смотрел, как медленно стал погружаться в воду первый струг. Второй потопили рядом. Пока делали эти работы, дважды пришлось посылать матроса к отцу Иоанну, чтобы еще помолился. Поп молился подлиннее. Когда все кончили, Семисадов хриплым басом спросил Иевлева:
– Кончать богослужение-то?
– Пожалуй, что и пора.
– И то заморился батюшка наш.
– Заморился...
Боцман все смотрел на Сильвестра Петровича. Потом сказал тихо:
– Ты будь в спокойствии, господин капитан-командор. Никто не обмолвится. А ежели что почую – сам той собаке язык напрочь оторву. Не шутим нынче...
Дома Иевлева ждал Егор Резен – рассказать, как по-новому расставить пушки на батарее.
– Ставь, ставь, – думая о своем, ответил Сильвестр Петрович.
– Да ты меня совсем не слушаешь! – сказал Егор по-немецки. – Ты последнее время слишком много думаешь, господин капитан-командор!
Иевлев набил трубочку, раскурил от уголька, сказал весело, вглядываясь в гладко выбритое, загорелое лицо инженера:
– Эх, Егор-Егорушка, ничего ты, брат, не понимаешь. Ничегошеньки!
– Что это – «ничегошеньки»? – радуясь иевлевскому веселью, спросил Резен.
– Пушки! – воскликнул капитан-командор. – Мортиры! Гаубицы! Разве в них главное дело, друг ты мой добрый? Пушки мы знаем, а вот народ наш – пушкарей, солдат, иных прочих – знаем ли? Нет, не знаем, Егор. Все на пушки надеемся.
Когда Резен ушел, Сильвестр Петрович прошелся по горнице, растворил окно, прислушался к ровному шуму работ в крепости.
Что ж, теперь пусть идет швед! Встретим как надо!
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1. ИДУТ КОРАБЛИ
Ранним утром 14 июля 1701 года шаутбенахт ярл Юленшерна отдал приказ кораблям эскадры становиться на якоря вблизи острова Сосновец, в горле Белого моря. На шканцах дробно ударили барабаны, запели сигнальные горны. Невдалеке морские волны бились об угрюмый, каменистый берег, прозрачный дымок вился над рыбацким становищем.
На эскадре начинались спешные работы: пушечные порты шаутбенахт приказал задраить наглухо, корабельные плотники приколачивали вдоль бортов деревянные резные гирлянды из цветов, листьев и веселых человеческих ликов. Медные и железные пушки на верхней палубе покрывались чехлами, искусно построенными из пустых бочек, фальшивых кулей и корзин. На шканцах флагманской «Короны» Юленшерна распорядился поставить два ларя, высотою в человеческий рост, чтобы тай можно было спрятать абордажных солдат, готовых к стрельбе. Передние стенки обоих ларей мгновенно отваливались, падали вперед, шестьдесят солдат с короткими ружьями выходили в три ряда на палубу, готовые к сражению.
С солдатами, назначенными к бою в Архангельске, проходил обучение полковник Джеймс. В минуты отдыха он, не жалея слов, рассказывал о богатствах беломорцев. Глаза у солдат алчно блестели.
В норвежском городишке Тромсе командам кораблей его величества короля удалось немножко пограбить население. Ярл Юленшерна узнал об этом, но ни слова не сказал капитанам эскадры. И наемники поняли: каждого, кто захочет, ждет истинное богатство там, в Московии.
Грабили и на пути в горло Белого моря: останавливали норвежские суда, отбирали меха, рыбу, деньги, водку. Грабили рыбацкие становища. Здесь было можно все, ничего не запрещалось, тут Бенкту Убил друга больше не грозила виселица, здесь Швабра мог убивать безнаказанно. В карманах матросских штанов позвякивало золото, на пушечных палубах пили бренди и водку, азартно играли в кости.
Флаги на кораблях эскадры в Тромсе были заменены, шаутбенахт приказал штурманам вынести из кают запечатанные мешки, в которых хранились полотнища голландских, английских, бременских флагов. С каждым часом военная флотилия все более делалась похожей на караван мирных негоциантских кораблей.
Офицеры эскадры сняли форменные мундиры и шпаги, до времени сдали корабельным оружейникам. Для грабежей оставались ножи и пистолеты, этого было достаточно.
Сам Юленшерна, одетый в теплый голландский кафтан, теперь имел вид пожилого негоцианта, чем очень веселил свою супругу Маргрет. Но адмирал, посмотрев на себя в зеркало, даже не улыбнулся. Он только поджал губы и ушел из каюты мрачнее тучи.
Когда все работы закончились, ярл шаутбенахт произвел смотр эскадре и собственноручно наказал только двоих матросов. Это означало, что он очень доволен. Теперь, когда корабли выглядели мирными негоциантскими судами, можно было начинать поиски лоцмана.
Вечером от флагманской «Короны» отвалила шлюпка-шестерка. На руле сидел испанский боцман Альварес дель Роблес, на веслах – молчаливые трезвые и надежные парни, у каждого из которых под рубахами и камзолами было спрятано по паре добрых пистолетов и по хорошему ножу. Но рыбацкое становище словно вымерло. Дымок больше не вился над избами русских рыбаков, только кричали чайки да лаяла на пришельцев собака с седой мордой...
Боцман вошел в хижину, разгреб золу, под золою еще тлели уголья. Недоеденная похлебка стояла на колченогом столе. Альварес дель Роблес поджал сухие губы: рыбаки бежали, добыча ушла из рук.
На всякий случай он со своими парнями прошел весь остров: нигде не было ни души, но со стороны Сосновской салмы – пролива, отделяющего остров от Терского берега, – боцман увидел догорающий костер, а потом и лодьи русских поморов. Русские ушли отсюда совсем недавно, но догонять их было уже поздно.
– Пусть я никогда не увижу моих детей, если московиты не натянули нам нос! – сказал боцман. – Весть о наших кораблях обогнала эскадру. Впрочем, милость господня с нами. Будем надеяться на лучшее...
К ночи фрегат и яхта снялись с якоря и отправились крейсировать, чтобы перехватить какое-нибудь рыбацкое судно, на котором мог бы оказаться лоцман. Лейтенанту Бремсу повезло: он прибуксировал трехмачтовую русскую лодью и два больших карбаса, шедшие на рыбные промыслы.
Ярл Юленшерна велел поставить на шканцы стол с добрым угощением и учтиво, как старого и хорошего знакомого, принял кормщика – седого плотного мужика с зорким и хитрым взглядом.
Кормщик, перед тем как выпить, перекрестился, выпив – похвалил винцо, что-де без сивушного духа, двойной, видать, перегонки. Заел кусочком мясной лепешки, осведомился, как величают шхипера. Шаутбенахт подумал, покривился, назвался негоциантом Шебалд.