– Что за песня? – спросил Сильвестр Петрович, обернувшись к рулевому.
– А кто знает! – ответил матрос Степушкин. – Поют ее, господин капитан-командор, на Марковом острову трудники, как вечер, так и поют. Был будто бы Ермак Тимофеевич, покорил казак Сибирь для Руси, – вот про него песня и сложена...
Матросы пели задумчиво, не торопясь, в полную грудь:
Иевлев нахмурился, хотел стукнуть тростью, чтобы перестали петь о том, как срублена голова боярину, но вспомнил о воеводе – князе Прозоровском – и ничего не сказал. Думал с горечью: «Небось, они куда поболее о нем знают, нежели я. С того и радуются, что покатилась боярская голова». И вспомнил вдруг весеннюю ночь в Москве, царя Петра и его слова, исполненные тоскою: «Облак сумнений!»
Матросы все пели, Сильвестр Петрович, словно не слыша, стискивал зубами мундштук вересковой трубки, раздумывал, как быть с Прозоровским, с воровской его челобитной. И решил твердо: нынче сие дело не начинать, – швед близок, не о том надобно тревожиться.
В Семиградной избе собрал людей – стрелецкого голову Семена Борисовича, Крыкова, Меркурова, Семисадова, Аггея Пустовойтова, корабельных мастеров Ивана Кононовича, Кочнева, случившихся в городе обоих Бажениных: старшего – Осипа и кроткого – Федора, стрелецких и драгунских офицеров, корабельных мастеров с Дона. Дьяки тоже были здесь, сидели укромно на лавке, старались не попадаться капитан-командору на глаза. Иевлев ждал молча, пока все рассядутся, поколачивал трубкой по столу, смотрел в окно недобрым взглядом. На ввалившейся щеке, только что выбритой крепостным цирюльником, ходил желвак.
– Пушки из Москвы получены? – спросил Сильвестр Петрович.
– Всего числом четырнадцать, да некоторые за дорогу побились, – ответил Меркуров. – Чиним нынче. Мортиры да гаубицы в пути...
Иевлев смотрел в окно на голубую Двину.
– Который из кораблей иноземных пытался воровским образом уйти?
– Конвой ихний, «Послушание» именем, – ответил Крыков.
– Почему не ушел?
– Матросы унтер-лейтенанта Пустовойтова вышли наперерез.
– Шумно было?
– Шесть выстрелов холостых дали! – сказал со своего места Аггей. – Шум не великий!
– Господин капитан Крыков совместно с унтер-лейтенантом господином Пустовойтовым и с матросами отправятся на «Послушание», – сказал Иевлев, – и с указанного конвоя моим именем снимут все пушки. Коли иноземцам не по нраву будет – вязать команду.
Крыков и Пустовойтов поднялись.
– Погодите! – велел Иевлев. – Как пушки на берег людьми и карбасами доставите, расположить их, согласно приказу господина полковника, по всему каменному городу, по Гостиным дворам – русскому и немецкому... Что – воевода? Все хворает?
Аггей Пустовойтов презрительно улыбнулся:
– А что ему делать? Занедужил со страху, носа не кажет.
Иевлев покосился на Аггея: и этот туда же, и сему воевода поперек дороги встал!
Сказал тихо:
– Не нам, господа совет, и не нынче судить князя. Он сверху поставлен на воеводство, ему перед государем отвечать. Идите. К вечеру с пушками надобно все покончить.
Попил воды, чтобы успокоить себя, незаметно оглядел людей, понимал: они должны оборонять город, а ведь ни один из них не надеется на воеводу, ни один ни на волос не верит князю, его ненавидят и презирают.
– О кораблях наших разговор пойдет, – заговорил капитан-командор. – Для того и собрал вас нынче, господа совет. В Соломбале на стапелях стоят суда, да у Осипа Андреевича на верфи достраиваются в Вавчуге. Четыре на воде – спущены, отделываются. Ежели шведские воинские люди ворвутся, всему нашему флоту – погибель, пожгут до единого. Об сем предмете надобно думать со всем прилежанием, неотложно...
Федор Баженин пошептался с Кочневым и Иваном Кононовичем; прижимая руки к впалой груди, робко стал советовать, куда надобно уводить корабли. Осип отмахнулся от брата, словно от докучливой мухи, зарычал, что все вздор, корабль не иголка, не спрячешь, а спрячешь – так шведы все едино прознают, где флот российский скрыт. Донцы-корабельщики с яростью набросились на Осипа, закричали, что прятать надобно, что у них на Дону искусно прячут любые суда – никому не отыскать.
Сильвестр Петрович смотрел на сытое, самодовольное лицо Осипа Баженина, догадывался о потаенных его мыслях, о том, что не жалко ему человеческого труда, не жалко кораблей казенных, невелика-де беда: спалит швед корабли – новые построим, другие спалит – еще соорудим.
– Казна-то не бездонная, я чаю! – сдерживая злобу, сказал Иевлев.
Баженин хохотнул, отвалился на скамье, выставив вперед брюхо:
– Чего?
– Корабли труда великого стоят! – сказал Иевлев. – Немало народу ногами вперед с верфей понесли, пока строили.
– Наро-оду! – усмехнулся Баженин. – Велико дело – народ! Бабы рожать не разучились – будет народ. А что до казны, господин капитан-командор, то мы и казне подмогнем, не нищие побирушки, не чужие люди, сочтемся не нынче-завтра. Ты слушай, Сильвестр Петрович, что скажу...
Он кряхтя поднялся с лавки, спросил:
– С прошествием времени что повезем на кораблях за море?
Все молчали. Осип ответил себе сам:
– Наши товары повезем, барыши в нашу же мошну.
– В какую – в нашу? – спросил Семисадов.
– Ась?
– В какую – в нашу? В мою, что ли?
– Ты языком-то не звони! – спокойно ответил Баженин. – Не об тебе речь. Далее слушай, господин капитан-командор...
Осип говорил долго, люди смотрели на него насмешливо, Федор покашливал, ерзал на месте, наконец дернул старшего брата за полу кафтана. Осип цыкнул на него, он стих.
– Деготь повезем, – загибая толстые короткие пальцы в перстнях, говорил Осип, – пеньку! Юфть наша в большом у них почете. Меха повезем – куницу, рысь, росомаху, песца, лисицу. Свечи еще сальные вологодские, поташ, мед, воск...
Он топнул ногой в сапоге, шагнул вперед, крикнул:
– Повсюду пойдем торговать, с самим Петром Алексеевичем об том договорились. Только вы, господа воинские люди, не выдайте, а уж мы в долгу не останемся, век будете нас благодарить. Господи преблагий! Коноплю повезем, пшеницу, вар, пух гагачий, семгу, задавим их товаром нашим, цену собьем, в первейшие негоцианты выйдем. Еще купец Лыткин со товарищи получил на то царское благословение. Наша будет торговля, а не ихняя, на колени перед нами встанут, попомнят, как мы им кланялись...
– А попозже – помиритесь! – из своего угла сказал Семисадов. – Свой своему завсегда кум. Чего, Осип Андреевич, распаляешься. Все вы одним миром мазаны.
– Это как же? – багровея, спросил Осип. – Али не русский я человек? Али на мне креста нету? Ты, мужик, говори, да не заговаривайся...
Семисадов присвистнул, покачал головой:
– Не видать что-то на тебе креста, господин Баженин, Осип Андреевич. Да ты погоди, не ярись, я тебя не испужаюсь. А русский ты али не русский, оно, конечно, сразу не скажешь. Не помню я, чтобы ты нашего брата от иноземного кнута защитил в те поры, когда корабли мы строили.
Баженин затопал ногами, Сильвестр Петрович постучал по столу, крикнул:
– Не на торге! Сядь, господин Баженин. Да и ты, боцман, того... потише бы...
Встретил смеющийся живой взгляд Семисадова, подумал про себя: «Хорош дядечка. Эдакой все может. Послать лоцманом на шведский военный корабль – все сделает как надо, и глазом не сморгнет...»
Твердым голосом, оглядывая собравшихся поодиночке, как бы измеряя силы каждого для грядущего дела, стал приказывать – кому какая будет работа. Хлопот для всякого оказалось полным полно, один лишь Осип Баженин остался без всякого поручения. Злобясь, он вышел из горницы, хлопнул дверью. Сильвестр Петрович будто бы ничего и не заметил. Вновь стали толковать, где спрятать флот.