Гусь изжарился, лепешки спеклись, бабка Евдоха с Таисьей собрали на стол, поклонились гостям, — не пора ли покушать?
Под окошком кто-то постучал, спросил громко:
— Спите, крещеные?
— Не спим, живем! — по поморскому обычаю ответила бабка Евдоха.
В коротком форменном кафтане, туго перепоясанный, стуча сапогами, вошел капрал Костюков, поздравил с добрым застольем, попросил Рябова ненадолго выйти по делу. Таисья на мгновение обеспокоилась, Костюков сказал:
— Ты не серчай, Таисья Антиповна. Ей-ей, ненадолгышко, за советом пришел…
Во дворе сели на крылечко, Костюков заговорил:
— Ты, кормщик, ноне при царе службу правишь. Научи, как с добрым человеком побеседовать. Об Крыкове, об Афанасии Петровиче…
Рябов подумал недолго; не заходя в избу, пошел с Костюковым к берегу Двины. Корел Игнат перевез их обоих на Мосеев остров, в пути капрал поведал кормщику все подробности подлого поступка Снивина и Джеймса про подброшенные золотые. Рябов слушал, ругался…
Иевлева нашли в балагане, что выстроен был для свитских неподалеку от дворца, в ельничке. Здесь, раскинув могучие руки, храпел на сене Меншиков; ел ложкой из деревянной мисы ягоду-чернику Воронин; Сильвестр Петрович читал при свете свечи толстую книгу в кожаном переплете.
— Чего там стряслось? — спросил он, когда Рябов просунулся в балаган.
Набил табаком трубочку, закурил и вышел к двинскому берегу.
Сели трое в ряд на бревно, Рябов заговорил. Сильвестр Петрович слушал молча, низко наклонив голову, словно ему было стыдно. Костюков вдруг перебил кормщика, стал, сбиваясь, рассказывать сам.
— Я, хошь на плаху, хошь на виску, хошь куда пойду! — сказал он вдруг. — Мне теперь обратной дороги нет! Ты, князь…
— Не князь я! — сказал Иевлев.
— Ну не князь, так начальный человек! Ты скажи, голубь, царю, скажи истину, не ведает он, обманули его, ей-ей. Такой человек Афанасий Петрович наш, такой, господи…
Иевлев выбил трубку, поежился от ночной сырости, не отвечая, поднялся.
— Скажешь? — спросил Костюков.
— Поглядим!
И, ссутулясь, Сильвестр Петрович ушел к себе в балаган. Костюков дернул Рябова за рукав:
— Что теперь будет?
Рябов молча пожал плечами.
3. Первые матросы
На следующую ночь двуконь к избе бабки Евдохи прискакал посланный от Иевлева офицер — невыспавшийся, весь взъерошенный; велел кормщику немедля, спехом быть на Мосеевом острову…
Не ополоснув лица, позевывая, кормщик животом навалился на коня, перекинул ногу, поскакал рядом с офицером.
— Истинно — собака на заборе! — ухмылялся офицер, поглядывая на Рябова.
Кормщик ответил беззлобно:
— Каждому свое, господин. Мое дело — море, твое — конь.
У перевоза стояла наготове лодчонка. На Мосеевом острову прогуливался в ожидании Сильвестр Петрович Иевлев с Меншиковым, Ворониным и Чемодановым. Еще, видимо, не ложились спать, лица у свитских были закопчены дымом костров, опухли от комариных укусов, глаза слезились.
— Как сквозь землю провалился! — сказал Иевлев, идя навстречу кормщику. — Куда пропал, дружок сахарный? Где матросы новому кораблю? Спускать скоро, а матросов — ни единой души?
Кормщик подумал, сел на лодейку, вернулся в Архангельск, пошел по кривым улочкам и переулочкам, по низким хибарам — искать, кто из рыбаков дома. Многие были в море, другие ушли на дальние промыслы покрутчиками, иные гнули спины грузчиками — дрягилями.
Спящих Рябов будил, вытаскивал из клети, тряс, велел идти за собой.
— Куда? — спрашивали рыбаки, зевая.
— На казенные харчи! — отвечал Рябов.
— В острог, что ли?
— Там поглядим…
— На цареву службу?
— На нее.
Женки цеплялись за мужиков, выли, мужики отшучивались. Одна, чернобровая, румяная, всердцах погнала кормщика вон. Он сел на лавку, сказал со значением в голосе:
— Царь Петр Алексеевич ноне корабль спускает двухпалубный, а она ругается. Вишь, какая! Угощение будет матросам от царя, гульба, почет, а ей не по нутру. Вон какая женка нравная…
И отсюда мужик ушел, но на всякий случай захватил с собою хлеба. Царева служба известная — насидишься с пустым брюхом, наплачешься.