— Карбаса у нас нету… — ответил Рябов.
— Не больно-то надо! — повторил Крыков, никого не слушая.
Сидели в березнике до сумерек вдвоем — Рябов и поручик. Дождь мерно моросил над Мосеевым островом, над Двиной, над яхтой. На иноземных кораблях играла музыка, к острову одна за другой подходили лодьи, съезжались гости. Подплыл струг преосвященного Афанасия, Баженины пригнали карбас с Вавчуги, а Крыков и Рябов все разговаривали медленно: один скажет — помолчат, другой скажет — опять помолчат.
— На яхте-то боцман Роблес шхипером пойдет, — сказал Рябов. — Тот самый, что меня убивал…
— А ты?
— А я — матросом…
— Командой-то где разживутся?
— Наберут. Дело простое…
Помолчали.
Рябов покусал травинку, вздохнул:
— Митрия отцы монастырские споймали и засадили.
— Слышал.
— Как его оттудова достать?
— Думать надо.
— Сколько думаю — ничего не придумал. Не одного его заточили. Всех рыбарей обительских…
Замолчали надолго.
Кутаясь в плащ, пришел Сильвестр Петрович, принес под плащом хлеба, рыбину жареную, гуся.
— Чего будет? — опять спросил Крыков.
Иевлев ответил не сразу, было видно — нелегко отвечать.
— Забыли про меня? — спросил Афанасий Петрович.
— Нет, не забыли. Быть тебе, поручик, капралом!
Крыков вскочил, крикнул:
— Разжаловали? Им на радость — иноземцам-ворам?
— Ты — тише! — посоветовал Иевлев. — Смирись покудова. Там видно будет. Может, с прошествием времени и упросим… Нынче — без пользы просить, больно гневен. Афанасий владыко заступился — не помогло…
Крыков вновь сел, задумался. Иевлев утешал его, он будто и не слушал. Потом, не простившись, ушел.
— Афанасий Петрович! — крикнул ему вслед Рябов.
Но бывший поручик не ответил. Шел березником — наискось, дышал тяжело, все думал одну и ту же думу: «Как же оно так? За что? Как теперь быть?»
Рябов пошел за ним, еще окликнул, Крыков опять не ответил.
Дождик перестал, возле дворца пускали потешные огни, в сером небе шипели змеи, метались драконы; треща, фыркая и стреляя, крутились цветастые колеса. Шхипер Уркварт, веселый, лоснящийся, очень довольный одержанными за один день победами, с запальным факелом в руке стоял возле крыльца. Рябов долго, не мигая, смотрел на него, потом разыскал Иевлева и попросил:
— Сильвестр Петрович, помоги!
— В чем?
— Есть у меня мальчонка один, вроде как бы в товарищах. Калечка он, хромуша. Забрали его монаси проклятые, посадили в подвал на смертное сидение. С ним рыбаки монастырские, народишко смелый, умелые мореходы…
— Ну?
— Вызволи царевым именем. В море пойдем — вспомнишь. Рыбаки — лучше не надо, а на иноземцев не надейся. Боцман Роблес, коли буря ударит, всех нас потопит. Наше морюшко знать надобно…
— Ты что меня, кормщик, пужаешь? Я не пугливый, — улыбаясь в темноте, сказал Иевлев.
— Не пугаю — правду сказываю. Так думаю, что дело к падере идет…
— Откуда думаешь?
— По приметам, Сильвестр Петрович. На земле-то все мы молодцы, а вот как морюшко ударит, тогда и поглядим. Верно говорю…
Иевлев молчал. Опять в небо с шипением и воем понеслась хвостатая комета, завертелась там и разорвалась звездочками.
— Вызволи! — настойчиво попросил Рябов.
Иевлев думал, не отвечал.
— Не вызволишь — не пойду с вами в море! — тихо, но с угрозой в голосе сказал Рябов. — Пускай вам Роблес кормщит. Да и как обратно пойдете? До горла он с вами, а назад? Назад кто?
Он усмехнулся:
— Антипа Тимофеева возьмете? Хорош был кормщик, да пужлив нынче без меры…
— Ты с нами пойдешь! — властно сказал Иевлев.
— Неволею?
— А хоть бы и так.
— Не было так со мной и не будет, Сильвестр Петрович! — сказал Рябов спокойно и негромко. — Не таков я на свет уродился!
— Еще кормщика найдем! — ответил Иевлев. — Ты сам давеча сказывал, что много у вас мореходов не хуже тебя…
— А вдруг да хуже? — с усмешкой спросил Рябов. — А? Тогда как?
И засмеялся так душевно и весело, что у Иевлева потеплело на сердце.
— Ладно! — сказал он. — Утро вечера мудренее.
— А может, сейчас и нагрянем? Ночью — хорошо! Разом бы все дело и сделали…