Исследование имперской политики не может обойти стороной дискурсивные аспекты взаимодействия имперского центра и элит пограничных территорий. В случае с Дунайским регионом это взаимодействие определялось образом России как покровительницы православных христиан. Это качество было, по сути, наиболее важным проявлением «мягкой силы» дореволюционной России[40]. Ни одна из великих европейских держав поствестфальского периода не располагала подобным идеологическим ресурсом. Хотя у всех католических и протестантских правителей раннемодерного периода имелись единоверцы, проживавшие за пределами их владений, их способность использовать конфессиональную карту сильно ограничивалась наличием конкуренции, которая противопоставляла, например, Габсбургскую монархию – Франции или Англию – Голландии. На протяжении всего раннемодерного периода существовало несколько католических и протестантских государств, каждое из которых преследовало прежде всего свой государственный интерес, а уж затем интересы своей конфессии[41]. В результате стремление сохранить баланс сил возобладало над религиозными соображениями, и середина и вторая половина XVII столетия стали временем создания ряда трансконфессиональных коалиций, направленных на сдерживание гегемонистских устремлений Габсбургов и Бурбонов.
В этом контексте Россия отличалась своим конфессиональным одиночеством. Будучи единственной суверенной православной державой, она не имела конкурентов во влиянии на православных единоверцев, проживавших за ее пределами, и потому естественным образом превратилась в покровительницу православных к концу XVII столетия. В сущности, данная роль была предложена московским царям представителями православного духовенства Речи Посполитой и Османской империи[42]. Однако этот важный идеологический ресурс имел свою цену, поскольку местные элиты вскоре продемонстрировали склонность манипулировать риторикой российского покровительства православным в своих целях. Наиболее ярким примером такой манипуляции стала попытка тайного греческого общества «Филики этерия» поднять антиосманское восстание в Молдавии и Валахии в надежде на то, что Россия выступит в защиту православных и объявит войну Порте. Как показано ниже, это восстание и его подавление Османами ввергли Нижнедунайский регион в состояние хаоса и временно прервали российский протекторат над княжествами.
Предприятие «Этерии» также обострило трения между греческими и местными элементами молдавских и валашских элит и свидетельствовало о начале эпохи этнического национализма на Балканах[43]. В свете современных исследований национальные движения Восточной и Юго-Восточной Европы представляются романтическими реакциями на угнетение со стороны Габсбургов, Османов и Романовых. Ставя акцент на этничности и языке наряду с религией (а иногда и вопреки ей), национальные дискурсы подрывали домодерные формы общественного сознания, сочетавшие привязанность к местным корням с чувством принадлежности к вселенской религиозной общности. Эта специфика национализма объясняет, почему, помимо пылкой привязанности к своим нациям, многие восточноевропейские интеллектуалы XIX столетия испытывали отчуждение по отношению к окружавшим их политическим, социальным и культурным реалиям[44]. В результате нации данного региона зачастую носят характер «изобретенных», «воображаемых» сообществ[45].
Настоящее исследование не отрицает роли интеллектуалов в конструировании модерной румынской национальной идентичности посредством открытия латинского происхождения молдаван и валахов[46]. Не отрицается здесь и роль реформ конца 1820‐х – начала 1830‐х годов в открытии Молдавии и Валахии западным и особенно французским влияниям, которые сыграли существенную роль в становлении современного румынского национализма с его антироссийской и антиславянской направленностью[47]. В то же время данная работа демонстрирует, что изобретение национальной традиции происходило в процессе тесного взаимодействия молдавских и валашских элит с Россией, взаимодействия, которое осуществлялось в домодерных политических и интеллектуальных рамках восточного православия. Идея объединения Молдавии и Валахии в Румынское национальное государство была, среди прочего, результатом защиты боярами исторической автономии княжеств в рамках Османской империи. К концу XVIII века тема автономии составила конкретное наполнение более общей риторики православного единства в отношениях России с молдавскими и валашскими элитами.
40
О «мягкой силе» как способности одного государства влиять на политику других государств ненасильственными методами см.:
41
О роли религии в политике раннемодерных государств см.: Ideology and Foreign Policy in Early Modern Europe, (1650–1750) / Eds. G. Rommelse, D. Onnekink. Farnhem: Ashgate, 2011;
42
Об отношениях России с православными единоверцами Польско-литовского государства см.:
43
Подход к национализму, характеризующий настоящую работу, основывается на следующих классических исследованиях данного феномена.
44
О данном отчуждении в румынском контексте см.:
45
Об «изобретенности» национальных традиций см.: The Invention of Tradition / Eds. E. Hobsbawm, T. Ranger. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1983. Об изобретении традиции в румынском контексте см.:
46
О роли так называемой «трансильванской школы» в этом процессе см.:
47
О роли России в открытии княжеств французским влияниям см.: