В 1920–30-х годах в эмигрантских кругах продолжилась дискуссия об самоидентичности русских и России в контексте ее отношений с Азией и Европой. Евразийцы во главе с филологом Н. Трубецким, философом Л. Карсавиным и экономистом П. Савицким стали первыми после Блока и Замятина общественными деятелями, «разрубившими гордиев узел шизофренического положения России между Европой и Азией» [Spiridon 2006: 379]. Они представляли Россию как связующее звено между Европой, под которой подразумевались колонизаторы, и Азией, которая символизировала колонизированные народы мира. В силу своего срединного положения между двумя континентами и двумя экономическими сферами, после Первой мировой войны, когда колонизированные неевропейцы впервые получили голос на международной арене, Россия должна была бы стать естественным лидером. На смену Российской империи, по мнению Трубецкого, пришло бы евразийское государство – свободное от имперской русскоцентричной идеологии и построенное на новой основе мультикультурного управления [Bassin 1991a; Bassin 1991b; Bassin 1999; Riasanovsky 1967; Boess 1961; Хоружий 1994].
Евразийские споры с новой силой вспыхнули среди советских диссидентов-шестидесятников и особенно углубились в 1990-х годах. А. Солженицын, сперва в романе «Раковый корпус» (1968) [Солженицын 1991], а затем в самиздатском сборнике статей «Из-под глыб» (1974) [Солженицын 1975] возродил к жизни идею славянского содружества, охватившего Европу и Азию. В своем неоднозначном трактате эпохи гласности «Как нам обустроить Россию?» Солженицын развил свою идею восточнославянского мира, охватывающего и некоторые части Центральной Азии, в частности Казахстан [Солженицын 1990][19]. Такие идеологи неонационализма, как Л. Гумилев (1912–1992), а в постсоветский период А. Дугин, формулировали идею евразийства как отчетливо русскоцентричную.
В 1990-е годы воображаемая Азия снова возникает в кинофильмах, литературных произведениях и критике. Среди первых можно назвать фильм Н. Михалкова и Р. Ибрагимбекова «Урга – территория любви» (1991). Монголия с ее незыблемыми кочевыми традициями показана здесь более примитивной, но в то же время более живой, чем граничащие с ней Россия или Китай. Фильм С. Бодрова «Монгол» (2007), задуманный как первый в трилогии, рассказывает о первых годах жизни Чингисхана. Критик М. Каневская анализирует три романа, в том числе «Чапаев и Пустота», где показано то, что она называет «иронической восточностью» или «зоной непонимания». Притом что «Чапаев и Пустота» – более или менее серьезное выражение взглядов Пелевина, В. Залотуха в книге «Великий поход за освобождение Индии» (1995) [Залотуха 2006] и Д. Липскеров в романе «Сорок лет Чанджоэ» (1996) [Липскеров 2007] шутливо иронизируют над повальной модой 1970-х и 1980-х годов на все «восточное» [Каневская 2000: 42].
Среди проблем, осложняющих формирование постсоветской русской идентичности, можно выделить такие оппозиции, как «империя – нация», «первый мир – третий мир», «восток – запад», «север – юг». Первая оппозиция – это проблема империи. Для Рыклина отождествление с империей несовместимо со здоровой национальной идентичностью [Рыклин 2003: 21, 102]. Здесь встают два вопроса: один – пространственный, другой – временной. Русские издавна гордятся размерами своей территории, тем, что Советский Союз был, а Россия остается самой большой страной на Земле[20]. Поэтому им больно видеть, как тают буферные зоны, как русских просят, а порой и заставляют покинуть бывшие советские территории, особенно из-за близости России к бывшим колониальным республикам Союза.
19
В конце пелевинского романа «Чапаев и Пустота» Петра, только вышедшего из психбольницы, подвозит водитель, похожий одновременно на Солженицына и графа Толстого и говорящий солженицынскими словами о необходимости «обустроить» Россию [Пелевин 2000: 411].
20
См., напр., описание любви русских к географическим картам у В. Беньямина в «Московском дневнике» [Benjamin 1986: 50–51] и у В. Кивельсон [Kivelson 2006].