Джеффри Хоскинг
Россия: народ и империя (1552–1917)
От автора
Как иностранный историк, я с некоторой робостью обращаюсь к русской публике с попыткой объяснить ей ее собственную историю. Но я смею это сделать, поскольку моя «История Советского Союза» возбудила в России некоторый интерес и поскольку тот вопрос, которым я занимаюсь в новой книге, мне кажется решающим для судьбы России как в истории, так и в настоящее время. Хотя ход моего изложения обрывается в 1917 году, я пытаюсь в послесловии указать, как воздействовали дореволюционные процессы на советское и постсоветское общество и какие вопросы они ставят перед русскими сегодня.
Я хочу сердечно поблагодарить Андрея Николаевича Сахарова и его коллег в Институте российской истории РАН в Москве, которые неоднократно приглашали меня читать доклады на тему моей книги и сделали ценные замечания, и сотрудников Государственной Исторической библиотеки в Москве за помощь в подготовке русского издания. Лена Немировская, Юрий Сенокосов и Московская школа политических исследований поддерживали мои поиски, оказывали мне щедрое гостеприимство и давали мне много раз возможность развивать мои мысли перед слушателями, за это я им чрезвычайно благодарен.
Джеффри Хоскинг Москва, июль 1999 г.
Введение
Русь была жертвой России.
В русском языке существуют два прилагательных: «русский» и «российский». Первое употребляется со словом «народ», второе — со словом «империя». Первое происходит от Русь, слова, традиционно применяемого для обозначений Киевского и Московского (на его ранней стадии) государств. Второе — производное от Россия, латинизированной формы, которая впервые, вероятно, возникла в Польше. Слово «Россия» появилось в Московии в XVI веке и вошло в привычный оборот в XVII веке — именно в то время, когда основывалась и расширялась империя.
Таким образом, русский язык уже отражает тот факт, что существует два вида «русскости», если можно так выразиться: первый связан с народом, языком и доимперскими княжествами, второй — с территорией, многонациональной империей, великой европейской державой. Их употребление не всегда отличается точной последовательностью, но любой русский человек признает, что эти два слова различны по тональности и ассоциациям. Русь — смиренная, простая, святая и, определенно, женского рода: часто говорят «матушка Русь», и поэт Александр Блок называл Русь «женою». Россия — величественная, космополитичная, светская и — с позволения грамматики — мужского рода. Культуролог Георгий Гачев так драматизировал различие между Русью и Россией: «Россия — русский Рок. Россия — и влечение, и идеал, и служба — но и прорва, погибель. Она оттянула русский народ, сняла его с Руси, мужика сделала солдатом, руководителем, начальником, но не хозяином».
Тема этой книги — как Россия воспрепятствовала расцвету Руси, или — если хотите — как строительство империи помешало формированию нации. Мой рассказ касается прежде всего русских. В последнее время появилось много книг о нерусских народах империи и проблемах их национального развития. Пора исправить этот перекос, уделив внимание прежде всего русским, чье национальное сознание, возможно, пострадало от империи, носящей их имя, еще больше.
Русские, особенно в XIX веке, всегда полагали, что их отличительная особенность — некоторые видели в ней проклятие — происходит от фундаментальной проблемы национального самосознания, тождественности, но лишь немногие западные историки принимали эту точку зрения всерьез, предпочитая считать, что одержимость русских национальной проблемой — всего лишь предлог или оправдание имперского господства и реакционной политики.
Я полагаю, что русские правы, изломанность и неразвитость национального сознания явились основным историческим бременем в последние два века, и это бремя отнюдь не исчезло с распадом империи. Подобное утверждение может удивить соседей русского народа, привыкших считать русский национализм чрезмерно развитым и даже деспотичным. Это вполне понятная оптическая иллюзия, но тем не менее иллюзия, что я и постараюсь наглядно продемонстрировать.
Обществоведы с неохотой берутся за определение термина «нация», и действительно, когда такая попытка осуществляется, неизбежно оказывается, что одна или две нации попадают в разряд «аномальных» и не подходят под стандартное определение.
Однако я попробую.
Нация, на мой взгляд, — большой, занимающий некую территорию и социально дифференцированный конгломерат людей, разделяющих чувство общей судьбы и принадлежности к единому целому, то, что можно назвать социальным самосознанием.