Девушка резко обернулась и смерила наглеца взглядом, который, как она любила говорить в «прошлой жизни», «в лучшем случае, убивает наповал, в худшем – делает импотентом». Но потом почему-то рассмеялась (этого она тоже не делала с прошлой жизни) и, дружески замахнувшись на Никиту бутылкой «Анапы», ласково сказала:
– Мы с тобой, гаденыш, на вы не переходили. Дуй за своими шмотками!
«Анапу» они распили прямо на виадуке. После чего Аля весело блевала на проходящие внизу поезда, приговаривая:
– Это меня от кислорода развезло, я год из дома не выходила!
– И на обломках самовластья напишут наши номера! Демократическая партия политзаключенных России! – глубокой ночью Аля декламировала Пушкина, обращаясь то к Никите, то к замшелому Ленину, понуро стоявшему на обглоданном пьедестале. У памятника затормозил милицейский уазик.
– Го-го-го! – захохотала Аля сквозь растрепанные, как у ведьмы, седые космы. – Давненько меня в живодерню не забирали! Го-го-го!!!
У Никиты от этих раскатистых «го-го-го» мороз пошел по коже. Даже привыкшему ко всему Ильичу, казалось, было не по себе. Из машины вышел Алеша, взял Алю за руку и тихо сказал:
– Поехали домой...
– Ах, это ты, мой рыцарь бедный, худой и бледный, – высказалась Аля, нырнула на асфальт и тут же заснула.
Домой беглую Елену везли на милицейской машине. Алеша всю дорогу молча плакал и улыбался сквозь слезы, глядя на расплывчатые пятна фонарей. Очки он где-то потерял, бегая по Подольску в поисках своей своенравной судьбы.
5
– Я не могу спать! У меня вся голова в пожарах! Растут вместо волос! И горят в разные стороны! Ве-се-ло! – захлебывалась в трубку Яся. Было четыре часа утра. Яся звонила откуда-то из-под Парижа.
«Кокаин, вино или просто Франция?» – гадал Никита. Да какая разница. После каждой ее фразы неизменно стоял восклицательный знак. От внешних обстоятельств это не зависело.
Она уходила от всех, кто ее любил. А любили ее многие. Но Никита никак не мог остановиться. Прошло уже три года. Он стал ее лучшим другом. И безропотно выслушивал жалобы на новых любовников, на хамство и беспредел продюсеров и восторги по поводу «Невидимок» Чака Паланика, где все описано так, «будто это не какой-то паршивый янки, будто это я сама писала!»
Можно сказать, они выросли вместе. В самые важные годы жизни – с семнадцати до девятнадцати лет – они были неразлучны. Поэтому часто Никите казалось, что Яська – его сестра. А сестру вычеркнуть из себя невозможно. Он и не пытался. Воспринимая все как должное.
Первый год после Ясиного ухода (она, с ее страстью к громким словам, называла это не иначе как «предательство») был для Никиты «сезоном в аду». Она уехала в Швейцарию. Никита на всю жизнь возненавидел эту маленькую нейтральную страну, равнодушную ко всем мировым войнам и его собственной катастрофе. Там Яся каталась на лыжах и работала в галерее у своего нового любовника, который им обоим годился в отцы. Периодически Никита получал отчаянные электронные письма в одну строку: «Wright me something!!!!!!!!!!!» Яся делала вид, что забыла русский язык. На письма он не отвечал. Не было слов.
Потом Яся вернулась в Россию. В дорогих шмотках, с глянцевой улыбкой и совершенно дикими глазами. Они встретились у ее однокурсницы. Яся говорила как заведенная, боясь замолчать. Глупенькая симпатичная Анечка с оттопыренными ушками, каждый год неудачно собиравшаяся замуж, восторженно поддакивала и вставляла радостные междометия.
А Никита лег за их спинами на диван, прижался лицом к чужой Яське, пахнущей незнакомыми духами, и впервые за весь свой «сезон в аду» безмятежно заснул. До этого он спал только сильно напившись. Или наевшись транквилизаторов. Или вообще не спал, до рези в глазах вглядываясь в их «детские» фотографии и ловя ее счастливый взгляд двухлетней выдержки.
От ее тела, уже послушного другим рукам, затянутого в новые джинсы, сквозь все наслоения чужих запахов и движений все равно исходила такая родная волна, такое сладкое ощущение безопасности, что все вдруг стало на свои места. Никита впервые расслабился и заснул улыбаясь.
Проснулся он от какого-то вселенского ужаса и одиночества, от которого сосало под ложечкой. Еще не открывая глаз, он знал, что Яськи рядом нет. Мир снова разрушился, упал в хаос и превратился в ад. Сонная Анечка виновато мыла посуду. «Оставайся у меня, куда ты на ночь глядя?» Никита лихорадочно зашнуровывал ботинки. «Где она? Где ее искать?» Анечка не знала. За жизнью своей подруги она следила, как за передвижением кометы: запрокинув голову и открыв рот. Вычислять траекторию было не ее ума дело.
Никита нашел Яську только на следующий день. Они сидели на желтой скамейке и отчужденно молчали. Яська упорно и злобно напивалась. Никита смотрел в лужу. Было холодно. Вдруг Яся взорвалась. Прохожие стали оборачиваться и ускорять шаг. Она заходилась криком.
– Нет никакой твоей России! Все это чушь! Не хочу об этом думать! Мне наплевательски наплевать на всех твоих несчастных старух и голодных детей! Я не хочу никого спасать! Пусть подыхают! Я хочу быть счастливой! Оставь меня в покое! Перестань на меня смотреть! Да, я предатель! Предатель! Предатель! Казни меня за измену! Только не смотри на меня! Не смотри на меня так!
Тут Яська издала какой-то нечеловеческий вой и со всех ног бросилась прочь. Назавтра Никита не смог ей позвонить. А еще через день встретил на остановке Анечку и узнал, что Яся опять в Швейцарии.
После Ясиной истерики на желтой лавочке «сезон в аду» вошел в новую фазу. Из ужаса и тоски Никита впал в неживое равнодушие. Он будто смотрел жизнь по сломанному черно-белому телевизору. И внутри ничего не отзывалось на мелькание плоских картинок.
Потом он научился жить в мире без нее. Уехал из их родного города в Москву. Снова стал чувствовать запахи, слышать звуки и улыбаться навстречу людям. Никита прекрасно знал, что когда-нибудь это тщетное равновесие развалится, как карточный домик, от одного прикосновения маленькой руки с острыми ногтями, раскрашенными всеми цветами радуги.
Но пока любовь перестала быть болью. И стала безопасным воспоминанием. Которое можно было бесконечно смотреть, раз за разом перематывая на начало. Туда, где им обоим было по семнадцать лет.
Яська регулярно врывалась в его жизнь. Захлебывающимися звонками в четыре утра. Скандальными историями, из которых ее приходилось вытаскивать. А потом долго отпаивать водкой и гладить по красным волосам, торчащим во все стороны. Яська часто приезжала в гости и невинно спала с Никитой в одной кровати. Как и раньше, выталкивая его на пол. Он знал все ее любовные истории. Ясины богатые и скучные мужчины ненавидели его имя из-за бесконечных рассказов о том, как «однажды мы с Никитой...»
Им по-прежнему было хорошо вдвоем. Но когда Яся исчезала, мир больше не рушился. Никита научился уходить от ударов. Даже ее карьера порномодели и груды фотографий неприлично голой Яськи, которые она гордо демонстрировала Никите прямо посреди метро. Даже это не сделало ему больно. Он просто старался не думать. Не формулировать. Никак не называть. Это однажды попытался сделать Юнкер, до того молча наблюдавший за развитием событий.
– Как она это подает? Мятущаяся душа? Неспокойный характер? Ага, девочка-скандал! Ты совсем идиот? Она же просто продалась! Красиво и выгодно. И ей на самом деле «наплевательски наплевать» и на тебя, и на все, чем ты живешь!
– Я тебя сейчас ударю, – тихо сказал Никита.
Больше они про Яську не говорили.
6
Вот идет по пустому осеннему парку аттракционов семнадцатилетняя Яся. Волосы у нее покрашены в синий цвет и взъерошены. В правой руке у нее дешевая сигарета. А на левой, на черной перчатке – две смешные дырки. На указательном и среднем пальцах. Ясю это приводит в восторг. Потому что с такими дырками очень экспрессивно показывать fuck и victory. Это ее любимые жесты.