Освященный церковью брак переживал глубокий кризис, расторжение семейных уз превратилось в настоящий местный недуг, свойственный всем без исключения городами весям Российской империи. Современники сравнивали развод с эндемией — более или менее постоянно существующей местной инфекционной болезнью, которой были устойчиво охвачены не только две столицы, но и обычные губернские, уездные и заштатные города империи. И вновь вездесущий Боборыкин раньше других собратьев по перу зафиксировал это поветрие в своем рассказе «Труп». Персонаж рассказа, опубликованного в апрельской книжке журнала «Северный вестник» за 1892 год, заявляет: «Но и в нашем захолустье, и везде, где я только ни служил, это поветрие всё сильнее и сильнее забирает…Но, вообще, это сделалось уже не эпидемическою болезнью, а эндемическою, как в Петербурге тиф или дифтерит»[319].
Этот вывод литературного персонажа подтверждается подсчётами современного российского историка Бориса Николаевича Миронова. В 1841–1850 годах православная церковь санкционировала в среднем по 77 разводов ежегодно. Церковь не была отделена от государства. Власть трактовала брак как таинство и признавала только церковный брак. Официальный брак и официальный развод были прерогативой церкви, и она давала разрешение на развод лишь в исключительных случаях. В годы Великих реформ количество разводов возросло на порядок. За 1867–1886 годы этот показатель составил 847 разводов в год, а за восемь лет, с 1905-го по 1913-й, — в среднем 2565 разводов ежегодно. Выразительная и говорящая подробность: если в 1841–1850 году прелюбодеяние одного из супругов в качестве основания для развода составляло всего-навсего 4,0 %, то в 1905–1912 год — 97,4 % от числа всех разводов, разрешенных православной церковью[320].
На рубеже XIX и XX столетий развод станет явлением заурядным. Даже «гимназистки румяные» хорошо уяснят себе смысл этого слова — и уже не будут воспринимать церковный брак исключительно как таинство. Чутко реагирующий на малейшие изменения в общественной психологии беллетрист поспешит зафиксировать это в своём новом произведении. В сентябре 1900 года Боборыкин написал повесть «Однокурсники» и в начале 1901-го опубликовал её на страницах журнала «Вестник Европы». Вот как рассуждает героиня повести, только что окончившая провинциальную гимназию с золотой медалью: «Ведь нынче нетрудно и развестись. Везде разводятся, не в одних столицах, и в провинции. Её подруга по гимназии — старше её на два класса — успела уже побывать замужем, и когда они перестали ладить с мужем, он дал ей развод. Это выражение: “дать развод”, нынче в особенно большом ходу. Ещё девчуркой-подростком она уже знала и употребляла его»[321].
320
Миронов Б.Н. Социальная история России периода империи (XVIII — начало XX в.): Генезис личности, демократической семьи, гражданского общества и правового государства. В 2-х т. Т. 1. СПб.: Дмитрий Буланин, 1999. С. 176.
321
Боборыкин П.Д. Сочинения: В 3-х т. Т. 3. М.: Худож. лит., 1993. С. 554. — Об отсутствии в русском образованном обществе нравственных идеалов и семейных ценностей цинично рассуждают и герои чеховской повести «Рассказ неизвестного человека», действие которой происходит в 80-е годы: «Говорили, что нет верных жён; нет такой жены, от которой при некотором навыке, нельзя было бы добиться ласок, не выходя из гостиной, в то время, когда рядом в кабинете сидит муж. Девочки-подростки развращены и уже знают всё. Орлов хранит у себя письмо одной четырнадцатилетней гимназистки: она, возвращаясь из гимназии, "замарьяжила на Невском офицерика", который будто бы увёл её к себе и отпустил только поздно вечером, а она поспешила написать об этом подруге, чтобы поделиться восторгами. Говорили, что чистоты нравов не было никогда и нет её, очевидно, она не нужна; человечество до сих пор прекрасно обходилось без неё. Вред же от так называемого разврата несомненно преувеличен» (Чехов А.П. Полн. собр. соч. и писем: В 30-ти тт. Сочинения. Т. 8. С. 149). 18 мая 1891 года Чехов так написал своему издателю Суворину об упомянутом в повести письме четырнадцатилетней петербургской гимназистки: «Гимназистку надо в сумасшедший дом, а офицерика, который отделал её? в крепость на четыре года без лишения чинов. Девочке вдруг захотелось, она стала приставать к первому встречному, потом, не боясь тётки и гимназического начальства, всю ночь употреблялась, потом едва волокла ноги и написала циническое письмо — всё это болезнь и, к несчастью, неизлечимая. В провинции у отца она будет давать кучерам и лакеям, потом, когда отец её прогонит, в оперетку, а в старости, если не умрёт от чахотки, она будет писать нравоучительные фельетоны, пьесы и письма из Берлина, или Вены — слогу неё выразительный и вполне литературный» (Чудаков А. «Неприличные слова» и облик классика: О купюрах в издании писем Чехова // Эротика в русской литературе. От Баркова до наших дней. Тексты и комментарии. Литературное обозрение. 1992. Специальный выпуск. С. 55). То, что в начале 90-х годов XIX века воспринималось, как девиантное поведение и аномалия, спустя полтора десятилетия перестало вызывать удивление или возмущение. Гимназистки Серебряного века знали многое и о многом догадывались, поэтому жрицы сферы сексуальных услуг стали наряжаться в соответствии с пожеланиями своих клиентов. Спрос рождал предложение. О событиях первого десятилетия XX столетия вспоминает одна из неярких «звёздочек» Серебряного века: «Профессиональные проститутки для большей пикантности и детскости часто одевались гимназистками. При впуске в отдельные кабинеты, дома свиданий и номера бань на это никто внимания не обращал» (Серпинская Н.Я. Флирт с жизнью. Мемуары интеллигентки двух эпох. М.: Молодая гвардия, 2003. С. 52. (Библиотека мемуаров: Близкое прошлое.)