Вся Москва собралась, что к обедне,Как младенца — шел мне третий год —Да казнили казнию последнейОколо Серпуховских ворот.
Так, смущая Русь судьбою дивной,Четверть века — мертвый, неизбывный —Правил я лихой годиной бед.И опять приду — чрез триста лет.
Все эти стихи были написаны в последние месяцы 1917 года. Между тем волна всеобщего развала достигла Крыма и сразу приняла кровавые формы. Началось разложение Черноморского флота. Когда я в первый раз при большевиках подъезжал из Коктебеля к Феодосии, под самым городом меня встретил мальчишка, посмотрел на меня, свистнул и радостно сообщил: «А сегодня буржуев резать будут!» Это меня настолько заинтересовало, что, приехав на два дня, я остался в городе полтора месяца. Феодосия представляла в эти дни единственное зрелище: сюда опоражнивалась Трапезундская армия, сюда со всех берегов Черноморья стремились транспорты с войсками и беженцами как в единственный открытый порт.
Сей древний град — богоспасаем(Ему же имя «Богом дан») —В те дни был социальным раем.Из дальних черноморских странСолдаты навезли товаруИ бойко продавали тутОрехи — сто рублей за пуд,Турчанок — пятьдесят за пару —На том же рынке, где рабовСлавянских продавал татарин.Наш мир культурой не состарен,И торг рабами вечно нов.Хмельные от лихой свободыВ те дни спасались здесь народы:Затравленные пароходыВрывались в порт, тушили свет,Толкались в пристань, швартовались,Спускали сходни, разгружалисьИ шли захватывать «Совет».Мелькали бурки и халаты,И пулеметы и штыки,Румынские большевикиИ трапезундские солдаты,«Семерки», «Тройки», «Румчерод»,[13]И «Центрослух», и «Центрофлот»,Толпы одесских анархистов,И анархистов-коммунистов,И анархистов-террористов:Специалистов из громил.В те дни понятья так смешались,Что Господа буржуй молил,Чтобы у власти продержалисьОстатки большевицких сил.В те дни пришел сюда посольствомТурецкий крейсер, и СоветС широким русским хлебосольствомДал политический банкет.Сменял оратора оратор.Красноречивый агитаторПриветствовал, как брата брат,Турецкий пролетариат,И каждый с пафосом трибунаСвой тост эффектно заключал:— «Итак: да здравствует КоммунаИ Третий Интернационал!»Оратор клал на стол окурок…Тогда вставал почтенный турок —В мундире, в феске, в орденах —И отвечал в таких словах:— «Я вижу… слышу… помнить стану…И обо всем, что видел, — самС отменным чувством передамЕго Величеству — Султану». Положение было у нас настолько парадоксальное, что советская власть в городе была крайне правой партией порядка. Во главе Совета стоял портовый рабочий — зверь зверем, — но, когда пьяные матросы с «Фидониси» потребовали устройства немедленной резни буржуев, он нашел для них слово, исполненное неожиданной государственной мудрости: «Здесь буржуи мои, и никому чужим их резать не позволю», установив на этот вопрос совершенно правильную хозяйственно-экономическую точку зрения. И едва ли не благодаря этой удачной формуле Феодосия избегла своей Варфоломеевской ночи.
В те дни в Феодосию прибыло турецкое посольство и привезло с собою тяжелораненых военнопленных. Совет устроил банкет — не военнопленным, умиравшим от голоду, а турецкому посольству. Произносились политические речи, один за другим вставали ораторы и говорили: «Передайте турецкому пролетариату и вашей молодежи… Социальная республика… Да здравствует Третий Интернационал!»
После каждой речи вставал почтенный турок в мундире, увешанном орденами, и вежливо отвечал одними и теми же словами: «Мы видим, слышим, понимаем… и обо всем, что видели и слышали, с отменным чувством передадим Его Величеству — Султану».
Между тем борьба с анархистами шла довольно успешно, и однажды феодосийцы могли прочесть на стенах трогательное воззвание: «Товарищи! Анархия в опасности: спасайте анархию!» Но на следующий же день на тех же местах висело уже мирное объявление: «Революционные танц-классы для пролетариата. Со спиртными напитками».
Анархия была раздавлена. Но помню еще одну запоздалую партию анархистов, прибывшую из Одессы, уже занятой немцами. Они выстроились на площади с огромным черным знаменем, на котором было написано: «Анархисты-Террористы». Вид они имели грозный, вооружены до зубов, каждый с двумя винтовками, с ручными гранатами у пояса. Одна знакомая по какой-то совершенно непонятной интуиции подошла к правофланговому и спросила: «Sind Sie Deutsche?» — «О ja, ja! Wir sind die Freunde!».[14] Через несколько дней германские войска заняли город.
Таковы были комические и бытовые гримасы тех дней, но они только углубляли трагические впечатления и патетические переживания тех дней, которые я старался передать в стихотворении:
Молитва о городе(Феодосия — весной 1918 г.)
И скуден, и неукрашенМой древний градВ венце генуэзских башен,В тени аркад;Среди иссякших фонтанов,Хранящих гербТо дожей, то крымских ханов:Звезду и серп;Под сенью тощих акацийИ тополей,Средь пыльных галлюцинацийСедых камней,В стенах церквей и мечетейДавно храняГлухой перегар столетийИ вкус огня;А в складках холмов охряных —Великий сон:Могильники безымянныхСтепных племен;А дальше — зыбь горизонтаИ пенный валНегостеприимного ПонтаУ желтых скал.Войны, мятежей, свободыДул ураган;В сраженьях гибли народыДалеких стран;Шатался и пал великийИмперский столп;Росли, приближаясь, кликиВзметенных толп;Суда бороздили воды,И борт о бортЗаржавленные пароходыВрывались в порт;На берег сбегали люди,Был слышен трескВинтовок и гул орудий,И крик, и плеск,Выламывали ворота,Вели сквозь строй,Расстреливали кого-тоПеред зарей.Блуждая по перекресткам,Я жил и гасВ безумьи и в блеске жесткомВраждебных глаз;Их горечь, их злость, их муку,Их гнев, их страсть,И каждый курок, и рукуХотел заклясть.Мой город, залитый кровьюВнезапных битв,Покрыть своею любовью,Кольцом молитв,Собрать тоску и огонь ихИ вознестиНа распростертых ладонях:Пойми… прости!
вернутьсяРумчерод — Центральный исполнительный комитет Советов рабочих, солдатских, матросских и крестьянских депутатов Румынского фронта, Черноморского флота и Одесского военного округа (май 1917). Октябрь встретил враждебно, ликвидирован в апреле 1918 г.
вернуться«Вы немцы?» — «О, да, да! Мы друзья!» (нем.).