Если припомнить на минуту, что столетие спустя Иван Грозный тоже предпринял новгородскую экспедицию, превратившую тот же русский православный город в пустыню без какого бы то ни было предлога (не считая, конечно, стандартного обвинения в «измене», какие фабриковались тогда на опричной карательной кухне тысячами), это объяснение может, пожалуй, выглядеть до смешного наивным. Представить Грозного спрашивающим себя, достаточно ли у него оснований для карательной экспедиции, — за пределами человеческого воображения. Тем более необъяснимо на первый взгляд, что такое словно бы само собою напрашивающееся сравнение, даже в голову не пришло Джону Феннеллу. А ведь оно тотчас же продемонстрировало бы пропасть между дедом и внуком, между «отчинным» и «вотчинным» представлением о своей стране, между, если хотите, европейской и самодержавной Россией. Впрочем, после знакомства в предшествующей главе с аналогичным опытом Роберта Крамми, читателя едва ли удивит упущение Феннелла. Опять ведь грядка не та.
Как бы то ни было, даже когда измена Новгорода — и политическая, и конфессиональная — стала очевидной, и тогда великий князь не бросился опрометью его наказывать. Он с оглядкой, в два приема разыграл эту локальную революцию, как опытный гроссмейстер сложную шахматную партию. И вовсе не новгородцы, которые действовали крайне неуклюже и беспрестанно попадались в великокняжеские ловушки, были его настоящими противниками, а сама «старина» со всем ее могущественным авторитетом: новгородские вольности были ее воплощением. Просто нагрянуть в один прекрасный день и стереть город с лица земли, как сделал его внук, Иван III не мог: мысль его работала принципиально иначе. И замысел, как можно понять, заключался в том, чтоб предоставить Новгороду первым нарушить священную «старину». Вот тогда он и выступит — не разрушителем, а охранителем национального предания. Выступит против ниспровергателей «старины». Его атака должна была выглядеть лишь как ответный удар, как акт национальной самозащиты.
И он, конечно, дождался. Новгородцы заключили договор, «докончание» с королем Казимиром. И тогда великий князь выступил против Новгорода. 14 июля 1471-го он нанес сокрушительное поражение республиканской армии на реке Шелони. Республика лежала у его ног, безоружная и беззащитная. Казалось, наступила минута, которую он терпеливо ждал целое десятилетие. И что же? Использовал он свою победу, чтоб разгромить Новгород политически? Разграбить его богатства? Перебить его жителей? Читатель мой уже, надеюсь, понимает, что должен был сделать наш герой в этой ситуации. Конечно же, он вступил в переговоры и согласился на компромисс. В договоре рядом со словами, подтверждающими, что Новгород есть «наша отчина», стояло: «мужи вольные новгородские». Другими словами, Новгороду была гарантирована автономия.
Даже Феннелл, сын страны компромисса, с удивлением замечает: «И все-таки Иван показал замечательное милосердие»16. Согласитесь, для русского царя получить такой комплимент от британца — дело почти неслыханное. Правда, и это не смогло поколебать изначальной убежденности автора в том, что Россия страна от века тоталитарная и ничего иного строить Ивану было не дано, так сказать, по определению. Просто концептуальная схема у него такая. Не вмещается в нее европейская Россия — и все тут. Оставалось лишь недоумевать: «Почему нужно было терпеть еще семь лет аномалию независимой свободолюбивой республики в том, что становилось централизованным тоталитарным государством?»17
Но ведь точно так же, в два приема, закончил Иван III дело и с великим княжеством Тверским. И точно так же, методично и неторопливо, организовал он свое давление на Литву. И точно так же, наконец, действовал он в своем конфликте с церковью, ведя спор о монастырских землях. Очевидно, что перед нами универсальный стратегический прием великого князя-строителя. В отличие от внука и последующих русских тиранов он никогда не шел напролом.
«Старину» он, впрочем, разрушал, хоть и клялся ею. Без этого нечего было и думать о строительстве современного государства взамен допотопной княжеской «вотчины». Но, убежденный консерватор, даже эту прогрессивную работу маскировал он под продолжение традиции — обманывая не только своих врагов, но, быть может, и самого себя.
И поэтому, хотя я совершенно согласен с тем, как интерпретирует новгородский компромисс 1471 г. Феннелл, я вижу в нем нечто более глубокое и принципиальное, нежели милосердие. Нет слов, оно украшает властителя, но для оценки его политического поведения одного мягкосердечия все же недостаточно.