Читателю в России, еще не забывшему споры 1920-х о коллективизации русской деревни, нет нужды объяснять, с кем на самом деле спорили здесь историки-шестидесятники, писавшие о досамодержавном столетии. Аналогия ведь и впрямь жуткая. Буквально на наших глазах повторилась история. Конкретная плоть событий отличалась, конечно. В XVI веке суть спора, которому предстояло решить судьбу России, сводилась, как мы видели, к простому вопросу: кому достанется земля распадающихся волостей — помещикам-барщинникам или «лутчим людям» русского крестьянства, объединенным в новую аллодиальную общину.
Но в перспективе спор этот нисколько не отличался от того, что расколол большевистскую партию в конце 1920-х. И в XVI, и в XX веке выбор был один и тот же — между социальным движением и социальным тупиком, между Новым временем и средневековьем, между превращением русского крестьянства в сильное и независимое сословие, как произошло это в северо-европейских странах, соседствующих с Россией, и его порабощением. Потому, надо полагать, и сказал мне известный немецкий политолог Рихард Лоуэнтал, прочитав в рукописи американское издание этой книги, что Сталин — это Иван Грозный плюс немножко электрификации7.
ДВЕ КОАЛИЦИИ
Итак, я говорю, что именно исторический диспут между помещиками и крестьянской предбуржуазией, именно борьба за землю была ядром политической борьбы в России в доопричное столетие. И уже слышу возражение: обе эти конкурирующие социальные силы были едва заметны на московской политической авансцене, где яростно схватились вовсе не они, а совсем другие конкуренты — боярство и церковь. И уж если эта глава, судя по названию, посвящена борьбе идейной, то для наших героев — и для «лутчих людей» и для помещиков — вообще не назначено ролей в этой драме.
На самом деле все три измерения борьбы — идейное, социальное и экономическое — переплелись в тогдашней России теснейшим образом. Это, собственно, и составляет основную сложность той переходной эпохи. Кто стоял с кем? Кто представлял кого? Чьи интересы совпадали и чьи расходились? И в чем эти интересы состояли?
Чтоб упростить разматывание этого запутанного клубка, попытаемся сгруппировать главных актеров московской исторической сцены по главному же признаку: какой царь был им нужен? За что они выступали — за ограничение царской власти или за ее безграничное расширение?
Самое меньшее, что можем мы сказать сразу: интересы боярства, русской аристократии, по определению защищавшей свои наследственные привилегии, а значит, и социальные ограничения власти, во всяком случае, не противоречили интересам крестьянской предбуржуазии, точно так же по определению защищавшей экономические ограничения власти. Н.Е. Носов отважился пойти даже дальше. Говоря о боярстве, он утверждает, что «объективно в силу своего экономического положения как сословия крупных земельных собственников, оно было менее заинтересовано и в массовом захвате черносошных земель, и в государственном закрепощении крестьянства, чем мелкое и среднепоместное дворянство, а следовательно, и менее нуждалось в укреплении военно-бюрократического самодержавного строя. В этом отношении его интересы даже могли совпадать с интересами верхов купечества»8.
Несмотря на осторожность этого ответственного высказывания, мы отчетливо видим, как прорисовываются под пером Носова, по крайней мере, контуры потенциальной политической коалиции боярства и «лутчих людей». Я склонился бы к еще более осторожной формулировке: защищая свои корпоративные интересы, боярство вместе с тем должно было, пусть невольно, защищать и интересы предбуржуазии.
И еще был один естественный союзник у этой коалиции: реформистское течение в русском православии, известное под именем нестяжательства. Его идеология тоже защищала ограничения власти. Вопрос о связях нестяжателей с боярством давно решен в русской историографии положительно. Даже советские историки, воспитанные на ненависти к боярству и усматривавшие поэтому в нестяжательстве реакционную силу, никогда этот вердикт не оспаривали.
Стало быть, по одну сторону исторической баррикады вырастает у нас вполне представительный реформаторский треугольник: нестяжательство — боярство — пред- буржуазия. Каждый из этих актеров по-своему видит пределы, за которые не должна простираться царская власть, но все сходятся на том, что такие пределы необходимы.
А теперь заглянем в лагерь противоположный. Первое, что бросается нам здесь в глаза, это, конечно, помещики. Мы уже знаем, что они ненавидят бояр и Юрьев день. Ограничения власти им не нужны. Напротив, нуждаются они в сильной произвольной власти, способной порушить не только закон, но и вековой обычай. Никто, кроме самодержавного царя, не в силах был сломить мощь боярства и отменить «крестьянскую конституцию» Ивана III. Разумеется, не отказались бы помещики и от монастырских земель. Но не в ситуации, когда церковники оказывались самыми сильными их политическими союзниками.