Ошибка Валлерстайна, таким образом, в том, что он смешал в одну кучу две совершенно разные модели (назовем их условно польской и шведской) того, как отозвалось на Востоке Европы рождение капитализма на Западе. Выходит, что не одни лишь анонимные экономические силы, которыми оперирует Валлерстайн, но и вполне конкретные национальные элиты несли ответственность за распространение в своих странах крепостного рабства.
Ведь разница между этими моделями поведения национальных элит бросается в глаза. Достаточно одного взгляда на историю, допустим, Дании или Швеции, тоже северных и тоже культурно отсталых стран, судьба которых, как и судьба России, решалась в историческом споре между барщиной и денежной рентой. Обеим, как и России, пришлось отведать и вкус феодальной реакции, и произвол тиранов а 1а Грозный (иные из их королей, во всяком случае, были несомненными параноиками). С большой степенью вероятности можно сказать, что и Дания, и Швеция побывали на самом краю той самодержавной пропасти, в которую провалилась Россия. Но не упали. Почему?
В СТРАННОЙ КОМПАНИИ
Причин, наверное, немало. Но решающей выглядит все- таки секуляризация церковных земель, благодаря которой сохранили эти страны и мощь своей аристократии, и будущее крестьянской предбуржуазии.
Когда в 1536 г. король датский Христиан III арестовал епископов и отнял у монастырей их земли, утроив тем самым королевский домен, для помещиков, которым эти земли большей частью и достались, наступил золотой век. Но затронула барщина в Дании лишь один этот сектор национальной экономики. Крепостное право не распространилось, как поветрие, по всей стране и никогда не стало государственной политикой. Даже во второй половине XVII века, когда русское — и польское — крестьянство было уже безнадежно закрепощено, барщину в Дании несло лишь 20% крестьян, а продажа их без земли вообще не получила распространения.
Шведский пример еще нагляднее. После секуляризации церковных земель в руках помещиков сосредоточилась половина всех пахотных площадей страны. Возник даже страх «лифляндского рабства», т. е. тотального закрепощения крестьян. Но страхом он и остался.
Сравним это с опытом католической Польши, где то же самое «лифляндское рабство» как раз и стало тотальным, — и разница станет очевидной. Католическая модель реакции Восточной Европы на рождение капитализма резко, можно сказать судьбоносно, отличалась от протестантской.
Выходит, русское крестьянство вовсе не было, вопреки Валлерстайну, обречено на тотальное закрепощение. И не была русская аристократия обречена на опричный разгром и вековое унижение. И не было самодержавие судьбою России. Оно стало ею. Стало потому, что самые ее могущественные политические элиты, и в первую очередь церковь, предпочли католическую модель реакции на рождение капитализма. Как, однако, оказалась православная Россия в одной компании с католиками?
В конце концов, не было у русской церкви более заклятого врага, нежели католичество, «латинство», как презрительно именует она его и по сию пору. Даже в XX веке продолжали эту традицию ненависти современные иосифляне-евразийцы. Вот что писал уже в 1922 году их главный идеолог Петр Савицкий: «Обращающиеся в латинство... подвержены гибели духовной; идут от Истины полной к извращению Истины, от Церкви Христовой к сообществу, предавшему начала церковные в жертву человеческой гордыне»11. Дабы подчеркнуть свое отвращение, обрушивает он на католичество самое страшное в его устах проклятие: «Следует понимать, что в некотором смысле большевизм и латинство... суть соратники и союзники»12. Читатель легко может представить себе, что говорили о латинстве его евразийские предшественники в XVI веке. Для них оно было в буквальном смысле «соратником и союзником» самого Сатаны. Анафема, ересь, исчадие врага рода человеческого. И тем не менее...
И тем не менее едва встали на кон частнохозяйственные интересы церкви, едва оказалась она перед выбором между материальным богатством (или, если хотите, «человеческой гордыней») и «полной Истиной», говоря языком Савицкого, без колебаний выбрала она именно «гордыню». Более того, как мы сейчас увидим, дралась она за свое богатство до последнего, с ничуть не меньшей яростью, чем «латинские» контрреформаторские силы во всей Европе.
Но представление об этой неожиданной католической ярости православной церкви лишь один из еретических выводов, которые принес нам анализ Реформации. На примере тех же протестантских Дании и Швеции видим мы, что именно благодаря секуляризации церковных земель найден был в них тот компромисс между разными элитами и институтами общества, который позволил им предотвратить воцарение самодержавного произвола.