Когда Москва еще только грезила о единстве Руси и верховенстве над нею, когда покой, наступивший при Иване III, ей еще только снился, была уже русская церковь едина и жестко централизована. Таких мощных привилегий и иммунитетов, каких она добилась, не знала, возможно, ни одна другая церковь в Европе. И всем этим обязана она была не Константинополю и не Москве, а завоевателям. Именно они принесли ей богатство и могущество. И если уж искать корни монгольского влияния на Москву, то, как ни парадоксально это звучит, искать их следовало бы прежде всего в церкви времен ига. Недаром уже в XVI веке, много лет спустя после освобождения, именно на татарские «ярлыки», не стесняясь, ссылались московские иереи, защищая свои феодальные гнезда.
А ярлыки эти были неслыханно щедры. От церкви — гласит один ханский указ, имевший силу закона, — «не надобе им дань, и тамга, и поплужное, ни ям, ни подводы, ни война, ни корм, во всех пошлинах не надобе им ни которая царева пошлина». И не только от церкви, но и от всех, кому она покровительствовала: «а что церковные люди, мастера, сокольницы или которые слуги и работницы и кто ни будет из людей тех да замают ни на что, ни на работу, ни на сторожу». Помимо гарантии церковных иму- ществ, освобождения от всех пошлин и налогов, повинностей и постоев, и вообще от всех тягот ига, вручалось еще церкви верховное право суда и управления своими подданными: «а знает митрополит в правду, и право судит и управляет люди своя в чем ни буди: и в разбое, и в поличном, и в татьбе, и во всяких делех ведает сам митрополит один или кому прикажет»15.
Поистине посреди повергнутой, разграбленной и униженной страны стояла та церковь, как заповедный нетронутый остров, как твердыня благополучия.
Но завоеватели вовсе не были филантропами. Они платили церкви — за коллаборационизм, за то, что она положила к их ногам духовный свой меч. У нас нет сейчас нужды отслеживать, как складывались на протяжении столетий ее отношения с монгольским сюзереном и как, когда пришло время, она ему изменила. Но долго не имел он оснований жалеть о своей щедрости. В XIV веке, например, церковь помогла Орде разгромить антимонгольское восстание, возглавленное Тверью. Во всяком случае, не церковь была обязана Москве своим возвышением и могуществом, а Москва — церкви.
Несомненно, что Иван III был первым русским государем, осознавшим роковую опасность этого наследия ига. Но ему тем не менее приходилось считаться с церковным землевладением как со священной «стариной». Мало того, он, как мы помним, не смел уронить авторитет церкви, чтоб не выпустить из рук самый мощный инструмент раскола Литвы — ее православно-католический антагонизм. Короче, не мог он, подобно Густаву Вазе или Генриху VIII, просто отнять у монастырей земли. Противоборство с церковью требовало глубокой, хитроумной и коварной стратегии. Причем в области, где он, прагматичнейший профессиональный политик, был менее всего искушен: следовало искать бреши в идеологической броне противника.
В ПОИСКАХ ПРОТЕСТАНТИЗМА
Правда, первая брешь всегда была налицо. Я имею в виду старый церковный спор о пределах вмешательства государства в церковные дела. Если в XIV веке митрополит Киприан, а в XV Фотий утверждали полную независимость церкви, то уже в начале того же XIV века Акиндин защищал право князя судить самого митрополита. На той же позиции стояли Кирилл Белозерский, митрополит Иона, Иосиф Волоцкий, старец Филофей и даже учителя раскола. И спор этот был вовсе не схоластический, а сугубо утилитарный. Ибо в храмине русской церкви рано завелся коварный внутренний червь. И справиться с ним мечом духовным, в открытой идейной схватке, церковь, занятая в основном делами земными, светскими, чтоб не сказать частно-хозяйственными, не умела. Требовался меч железный, великокняжеский.
Червем этим была ересь. Это на ее голову призывали церковные публицисты княжеские громы и молнии, расписываясь, конечно, тем самым в своей идейной слабости, но и давая государству легальный, самой церковью признанный повод для вмешательства в ее внутренние дела.