376
Письмо двадцатое
поскольку для приезжего естественнее изъясняться так, как люди, к которым он прибыл, чем вынуждать их говорить так, как он. В ответ мне было сказано недовольным тоном, что придется тем не менее смириться и слушать, как русские коверкают французский язык, а иначе я буду вынужден путешествовать в полном молчании.
-- Как раз об этом я и сожалею,-- возразил я,-- когда бы я умел как следует коверкать русский язык, вам бы не пришлось из-за меня отказываться от своих привычек и говорить на моем
языке.
-- В свое время мы иначе, как по-французски, и не говорили.
-- Это была ошибка.
-- Не вам нас попрекать.
-- Я прежде всего стараюсь говорить правду.
-- А разве во Франции правда еще на что-то годится?
-- Не знаю; знаю только, что правду надо любить бескорыстно.
-- Такая любовь не для нашего века.
-- В России?
-- Где бы то ни было; а особенно в стране, где всем заправляют газеты.
Я был того же мнения, что и дама, и оттого мне захотелось сменить тему разговора: я не желал ни говорить того, чего не думал, ни присоединяться к мнению особы, которая при всем сходстве нашего образа мыслей изъясняла свою точку зрения столь язвительно, что способна была отвратить меня от моей собственной. Не забуду прибавить, что говорила эта особа певучим, неестественным голосом, до крайности слащавым и неприятным, словно заранее выставив щит против французской насмешливости и скрывая за ним собственную враждебность.
Одно происшествие, подвернувшееся как нельзя кстати, отвлекло нас от беседы. Шум доносившихся с улицы голосов заставил всех подойти к окну -- там бранились перевозчики; они, казалось, были в бешенстве, ругань грозила превратиться в кровопролитие; но вот Инженер выходит на балкон, и от одного вида его мундира происходит нечто невероятное. Ярость этих грубых людей стихает, причем для этого не понадобилось ни единого слова; самый поднаторевший в криводушии придворный и тот не сумел бы лучше скрыть свое раздражение. Подобная учтивость деревенщины привела меня в изумление.
-- Что за славный народ! -- воскликнула дама, с которой я беседовал.
"Бедняги,-- подумал я, усаживаясь на место,-- я никогда не стану восхищаться чудесами, сотворенными страхом", -- однако же осмотрительно промолчал.
-- У вас, должно быть, так порядок не восстановишь,-- продолжала неутомимая моя врагиня, сверля меня обличающим взором. Подобная невежливость была для меня внове; как правило, я видел 377
Асгольф де Кюстин Россия в 1839 году
русских, которые держались даже чересчур обходительно, тая лукавые мысли за вкрадчивыми речами; здесь передо мною было согласие между чувствами и их изъявлением -- и это оказалось еще неприятнее.
-- Наша свобода имеет некоторые издержки, но у нее есть и преимущества, -возразил я.
-- Какие же?
-- В России их не понять.
-- Обойдемся и без них.
-- Как обходитесь без всего, что вам неизвестно. Уязвленная противница моя, стараясь скрыть досаду, немедля переменила тему разговора.
-- Не о вашем ли семействе рассказывает так подробно госпожа де Жанлис в "Воспоминаниях Фелиси", и не о вас ли говорит в своих мемуарах? Я отвечал утвердительно, но выразил удивление, что эти книги известны в Шлиссельбурге.
-- Вы нас держите за лапландцев, -- отвечала дама с глубокой язвительностью, которую мне никак не удавалось в ней победить и под действием которой я в конце концов сам принял такой же тон.
-- Нет, сударыня, я держу вас за русских, у которых есть дела и поважнее, чем тратить свое время на сплетни французского света.
-- Госпожа де Жанлис вовсе не сплетница.
-- Разумеется; но мне казалось, что те из сочинений ее, где она всего лишь мило пересказывает пустячные анекдоты из светской жизни своего времени, могут заинтересовать только французов.
-- Вы не хотите, чтобы мы ценили вас и ваших писателей?
-- Я хочу, чтобы нас уважали за наши истинные заслуги.
-- Отними у вас то влияние, какое оказал на всю Европу ваш светский дух, и что тогда от вас останется?
Я почувствовал, что имею дело с сильным противником.
-- От нас останется наша славная история и даже отчасти история России, ибо империя ваша по-новому влияет на Европу только благодаря той мощи, с какой она отомстила за взятие французами своей столицы.
-- Никто не спорит, вы, хоть и сами того не желая, оказали нам отличную услугу.
-- Вы потеряли на этой ужасной войне кого-то из близких?
-- Нет, сударь.
Я надеялся, что смогу объяснить отвращение к Франции, сквозившее в каждом слове этой суровой дамы, вполне законной досадой. Я обманулся в своих ожиданиях.
Беседа наша, которая не могла стать общей, вяло текла вплоть до самого обеда; велась она все в том же обвинительном, язвящем тоне с одной стороны, и в принужденном и по необходимости сдержанном -- с другой. Я был полон решимости оставаться
378
Письмо двадцатое
в должных рамках, и мне это удавалось, за исключением тех случаев, когда гнев во мне брал верх над осторожностью. Я попытался свернуть беседу на нашу новую школу в литературе; здесь знают одного Бальзака, которым бесконечно восхищаются и о котором судят весьма верно... Почти все книги наших современных писателей в России запрещены: свидетельство того, какую силу воздействия им приписывают. Быть может, кто-то из них все же известен в России, ибо таможня, случается, делает послабления;
просто считается, что упоминать этих авторов неосмотрительно. Впрочем, это уже чистые домыслы.
Наконец смертоносное ожидание кончилось, и все уселись за стол. Хозяйка дома, по-прежнему выступавшая в роли статуи, совершила за весь день только одно движение -- перенесла себя с канапе в салоне на стул в столовой, не шевельнув при этом ни глазами, ни губами; внезапное это перемещение убедило меня в том, что у фарфорового болванчика имеются ноги. Обед прошел довольно принужденно, но оказался недолгим и, по-моему, вполне хорошим, за вычетом супа, своеобразие которого переходило всякие границы. Это был холодный суп с кусочками рыбы, плававшими в уксусном бульоне, очень крепком, переперченном и переслащенном. Не считая этого адского рагу и кислого кваса, местного напитка, всех остальных блюд и напитков я отведал с аппетитом. Подали отменное бордо и шампанское; но я прекрасно видел, что меня очень сильно стесняются, и оттого мучился сам. Вины инженера в этой принужденности не было: он был весь поглощен своими шлюзами и дома совершенно тушевался, предоставляя теще принимать гостей; вы могли составить представление,
как мило она это делала. В шесть часов вечера мы расстались с хозяевами с обоюдным и, надо признать, нескрываемым удовольствием, после чего я отправился в имение ***, где меня ждали.