Меж тем полный текст "России в 1839 году" и ее сокращенные варианты -произведения разных жанров. Авторы "дайджестов", выбирая из Кюстина самые хлесткие, самые "антирусские" пассажи, превращали его книгу в памфлет. Кюстин же написал нечто совсем другое -- автобиографическую книгу, рассказ о своем собственном (автобиографический момент здесь чрезвычайно важен) путешествии по России в форме писем к дру-гу *****. Кюстин предложил вниманию читателей свои впечатления и размышления, не пугаясь повторов и противоречий (он специально оговаривает эту особенность книги). "Россия в 1839 году" --- произведение не только об О запрещении "России в 1839 году" Комитетом цензуры иностранной, воспоследовавшем уже 1/13 июня 1843 г., см. подробнее в примеч. к наст. тому, с. 6. Вначале запрет был наложен даже на верноподданную и весьма критическую по отношению к Кюстину брошюру H. И. Греча (о ней см. ниже), чтобы русская публика, паче чаяния, не ознакомилась с кюстиновскими "наветами" по гречевским выпискам, однако затем Главное управление цензуры все-таки разрешило продажу брошюры Греча в России (см.: Гринченхо. С. 75; список условных сокращений, использованных в статье и комментариях, см. в конце второго тома).
** Под заглавием "Россия и русский двор" книга Кюстина в переводе К. Плавинского была напечатана в "Русской старине" (1891, No 1-2; 1892, No i-2), затем под заглавием "Николаевская эпоха" -- отдельным изданием в 191 о году, а под заглавием "Николаевская Россия" -- также отдельным изданием в 1930 году; это последнее было переиздано в недавнее время дважды: в 199н году отдельно ив l991 году в составе сборника "Россия первой половины XIX века глазами иностранцев". Список на первый взгляд внушительный, однако ни одно из названных изданий не содержит полного и точного перевода кюстиновской книги (не случайно ни в одном из них она не носит того названия, какое дал своей знаменитой книге французский автор-- "Россия в 1839 году"). В "Русскую старину" вошли лишь некоторые главы книги, да и те частично не переведены, а пересказаны, издание 1910 года-откровенный пересказ, сопровождаемый пояснениями и восклицаниями издателя, В. Нечаева; издание 1930 года-- не столько сокращенный перевод, сколько своего рода "дайджест" книги, дающий о ней примерно такое же представление, как подробный пересказ сюжета многотомного романа "В поисках утраченного времени" -- о художественной манере Марселя Пруста.
** Сокращенные переиздания выходили во Франции в 1946 г. и 1975 г- (под назв. "Письма из России") и в 1957 г- ("од названием "Путешествие в Россию"). "Россия в 1839 году" была полностью переиздана в I9901'- парижским издательством "Solin".
***** Причем это деление книги на "письма", в противоположность тому, что утверждали многие недоброжелатели,-- не просто литературный прием (см. подробнее в примеч. к наст. тому, с. 8 и 192).
383
В. Мильчина
увиденной Кюстином стране, но и о нем самом; эта сторона дела полностью ускользает от внимания тех, кто читает "Россию" в сокращенном виде, а ведь близкое знакомство с умным автором, возможно, заставило бы кого-то из читателей отнестись с меньшим предубеждением к тому, о чем он рассказывает. Свою биографию Кюстин отчасти изложил в "России в 1839 году" (письма второе и третье). Был, однако, в этой биографии момент, о котором Кюстин, естественно, умолчал, но который имеет большое значение для понимания его творчества и о котором непременно сообщают все его беспристрастные биографы. 28 октября 1824 г., Кюстин, годом раньше потерявший молодую жену (она умерла от чахотки) и после этого давший волю своим гомосексуальным склонностям, назначил на дороге в парижский пригород Сен-Дени свидание некоему молодому солдату. Итог получился самый печальный: товарищи солдата избили и ограбили Кюстина; история получила огласку и скомпрометировала маркиза в глазах парижских аристократов, которые "пришли в такую ярость, словно им нанесли личную обиду, и спросили с Кюстина за то уважение, которое питали к нему прежде" *. С тех пор положение Кюстина в свете приобрело оттенок двусмысленности. С одной стороны, во многих домах его принимали, да и его парижский салон на улице Ларошфуко, равно как и загородное имение Сен-Грасьен, видел в своих стенах славных посетителей: Мейербера, Шопена, Берлиоза, Виктора Гюго и проч. С другой стороны, избавиться от печати отверженности Кюстину дано не было. Современник свидетельствует: "Он ^Кюстин) входит в гостиную, как подсудимый в залу суда,-- неровным шагом, потупившись, говорит неуверенно, действует нерешительно ^...^ он напоминает игрока, которого партнер схватил за руку, воскликнув: "Если эти карты не крапленые, я не прав,-- но они наверняка крапленые" **. Другой современник рисует портрет еще более выразительный -- "довольно полного и грузного мужчины, одетого прилично, без претензий", который поражает мемуариста "своими туманными речами, робкими остротами, великолепным знанием светских приличий, выдающим истинного дворянина, умением довести все, что нужно, до сведения собесед-_ ника, мягким лукавством, великосветскими любезностями, которые пристали скорее юноше, нежели зрелому мужу, странной робостью и некиим сознанием собственной приниженности, уязвимости, которое плохо сочеталось с меткими репликами, философическими наблюдениями и смелыми
Цит. по: Тагя. Р. 119 (С. П. Свечина -- Э. де Лагранжу, 30 июля 1825 г.). АппJе balzacienne. 1981, Р., 1981. P. 244 (Мориц 0'Доннел-- барону Фаво де Френийи-Йонни, 12 июня 1835 г.).
384
О маркизе де Кюстине и его книге
замечаниями, сверкавшими среди этой густой смеси болезненной скромности, меланхолии, мистицизма и низменной чувственности. Рассказчик и говорун он был бесподобный. Речи его не грешили ни излишней тяжеловесностью, ни излишним блеском. Час пролетел, как одна минута, и он удалился бесшумно, как человек XVIII столетия. Графиня посмотрела на свою ручку и легонько тряхнула ею: "Бедняга маркиз, -- сказала она, -- он очарователен, но я терпеть не могу его рукопожатий. Они мне отвратительны".-- "Отчего же?" -- "Его рука не жмет, а липнет". -- "Он говорит великолепно, его речь -- истинный фейерверк". -- "Который тонет в воде, -- продолжила графиня.-- Тут такие печальные глубины, такие темные пропасти! Это Кюстин". -- "Ах вот оно что!" -- произнес я. Услышав мое восклицание, графиня улыбнулась" *. Далее автор приведенных строк, Филарет Шаль, в конце концов подружившийся с Кюстином, превозносит разнообразные достоинства этого "необыкновенного и несчастного человека", который, "сжав зубы, сносил презрение общества" и был "честным, великодушным, порядочным, милосердным, красноречивым, остроумным, почти философом, изысканным, почти поэтом",-- однако характерно, что непосредственной реакцией на имя маркиза была брезгливость. Недаром тот же Шаль несколькими десятилетиями раньше, чем были написаны его мемуары, в рецензии на роман Кюстина "Свет как он есть" (Chronique de Paris, 22 февраля 1835 г.) позволил себе шутку столь же прозрачную, сколь и оскорбительную: "Это не свет как он есть, а свет задом наперед, сочинение остроумного человека, привыкшего атаковать с тыла" **. Выводить все особенности творчества Кюстина из его гомосексуальных склонностей, как это сделал в недавней статье Б. Парамонов, столь же наивно, сколь и полностью отрицать наличие этих склонностей, как это сделал в своей изобилующей грубейшими фактическими ошибками книге М. Буянов ***. Упомянуть об этих склонностях Кюстина необходимо потому, что сознание собственной отверженности стало одной из важных составляющих его личности; в строках из романа "Этель" звучит, бесспорно, признание глубоко автобиографическое: "Пытаться выжить в цивилизованном обществе, не вызывая к себе уважения,-непоследовательность, нравственное самоубийство, оскорбление его величества человека, бунт, но бунт, не доведенный до конца, а следственно, неудачный; бунтом, доведенным до Chasles Ph. Memoires. P., 1876. Т. i. P. 308--310. ** Цит. по: Тат. Р. 273