— Ну, что-жъ, Ватикъ... До свиданія... Въ четвертомъ измѣреніи...
Это его любимая и весьма утѣшительная теорія о метампсихозѣ въ четвертомъ измѣреніи; но голосъ не выдаетъ увѣренности въ этой теоріи.
Ничего, Юрчинька. Богъ дастъ — и въ третьемъ встрѣтимся...
___
Стоитъ совсѣмъ пришибленный Степушка — онъ едва-ли что-нибудь соображаетъ сейчасъ. Вокругъ насъ плотнымъ кольцомъ выстроились всѣ 36 захватившихъ насъ чекистовъ, хотя между нами и волей — циклопическія желѣзо-бетонныя стѣны тюрьмы ОГПУ — тюрьмы новой стройки. Это, кажется, единственное, что совѣтская власть строитъ прочно и въ расчетѣ на долгое, очень долгое время.
Я подымаюсь по какимъ-то узкимъ бетоннымъ лѣстницамъ. Потомъ цѣлый лабиринтъ корридоровъ. Двухчасовый обыскъ. Одиночка. Четыре шага впередъ, четыре шага назадъ. Безсонныя ночи. Лязгъ тюремныхъ дверей...
И ожиданіе.
ДОПРОСЫ
Въ корридорахъ тюрьмы — собачій холодъ и образцовая чистота. Надзиратель идетъ сзади меня и командуетъ: налѣво... внизъ... направо... Полы устланы половиками. Въ циклопическихъ стѣнахъ — глубокія ниши, ведущія въ камеры. Это — корпусъ одиночекъ...
Издали, изъ-за угла корридора, появляется фигура какого-то заключеннаго. Ведущій его надзиратель что-то командуетъ, и заключенный исчезаетъ въ нишѣ. Я только мелькомъ вижу безмѣрно исхудавшее обросшее лицо. Мой надзиратель командуетъ:
— Проходите и не оглядывайтесь въ сторону.
Я все-таки искоса оглядываюсь. Человѣкъ стоитъ лицомъ къ двери, и надзиратель заслоняетъ его отъ моихъ взоровъ. Но это — незнакомая фигура...
Меня вводятъ въ кабинетъ слѣдователя, и я, къ своему изумленію, вижу Добротина, возсѣдающаго за огромнымъ министерскимъ письменнымъ столомъ.
Теперь его руки не дрожатъ; на кругломъ, хорошо откормленномъ лицѣ — спокойная и даже благожелательная улыбка.
Я понимаю, что у Добротина есть всѣ основанія быть довольнымъ. Это онъ провелъ всю операцію, пусть нѣсколько театрально, но втихомолку и съ успѣхомъ. Это онъ поймалъ вооруженную группу, это у него на рукахъ какое ни на есть, а все же настоящее дѣло, а вѣдь не каждый день, да, пожалуй, и не каждый мѣсяцъ ГПУ, даже ленинградскому, удается изъ чудовищныхъ кучъ всяческой провокаціи, липы, халтуры, инсценировокъ, доносовъ, "романовъ" и прочей трагической чепухи извлечь хотя бы одно "жемчужное зерно" настоящей контръ-революціи, да еще и вооруженной.
Лицо Добротина лоснится, когда онъ приподымается, протягиваетъ мнѣ руку и говоритъ:
— Садитесь, пожалуйста, Иванъ Лукьяновичъ...
Я сажусь и всматриваюсь въ это лицо, какъ хотите, а все-таки побѣдителя. Добротинъ протягиваетъ мнѣ папиросу, и я закуриваю. Я не курилъ уже двѣ недѣли, и отъ папиросы чуть-чуть кружится голова.
— Чаю хотите?
Я, конечно, хочу и чаю... Черезъ нѣсколько минутъ приносятъ чай, настоящій чай, какого "на волѣ" нѣтъ, съ лимономъ и съ сахаромъ.
— Ну-съ, Иванъ Лукьяновичъ, — начинаетъ Добротинъ, — вы, конечно, прекрасно понимаете, что намъ все, рѣшительно все извѣстно. Единственная правильная для васъ политика — это карты на столъ.
Я понимаю, что какія тутъ карты на столъ, когда всѣ карты и безъ того уже въ рукахъ Добротина. Если онъ не окончательный дуракъ — а предполагать это у меня нѣтъ рѣшительно никакихъ основаній, — то, помимо Бабенковскихъ показали, у него есть показанія г-жи Е. и, что еще хуже, показанія Степушки. А что именно Степушка съ переполоху могъ наворотить — этого напередъ и хитрый человѣкъ не придумаетъ.
Чай и папиросы уже почти совсѣмъ успокоили мою нервную систему. Я почти спокоенъ. Я могу спокойно наблюдать за Добротинымъ, расшифровывать его интонаціи и строить какіе-то планы самозащиты — весьма эфемерные планы, впрочемъ...
— Я долженъ васъ предупредить, Иванъ Лукьяновичъ, что вашему существованію непосредственной опасности не угрожаетъ. Въ особенности, если вы послѣдуете моему совѣту. Мы — не мясники. Мы не разстрѣливаемъ преступниковъ, гораздо болѣе опасныхъ, чѣмъ вы. Вотъ, — тутъ Добротинъ сдѣлалъ широкій жестъ по направленію къ окну. Тамъ, за окномъ, во внутреннемъ дворѣ ГПУ, еще достраивались новые корпуса тюрьмы. — Вотъ, тутъ работаютъ люди, которые были приговорены даже къ разстрѣлу, и тутъ они своимъ трудомъ очищаютъ себя отъ прежнихъ преступленій передъ совѣтской властью. Наша задача — не карать, а исправлять...
Я сижу въ мягкомъ креслѣ, курю папиросу и думаю о томъ, что это дипломатическое вступленіе рѣшительно ничего хорошаго не предвѣщаетъ. Добротинъ меня обхаживаетъ. А это можетъ означать только одно: на базѣ безспорной и извѣстной ГПУ и безъ меня фактической стороны нашего дѣла Добротинъ хочетъ создать какую-то "надстройку", раздуть дѣло, запутать въ него кого-то еще. Какъ и кого именно — я еще не знаю.