Можно симпатизировать и можно не симпатизировать политическимъ убѣжденіямъ, толкнувшимъ этихъ людей сюда. Но не жалѣть этихъ людей нельзя. Это — не та коминтерновская шпана, которая ѣдетъ сюда по всяческимъ, иногда тоже не очень легальнымъ, визамъ совѣтской власти, которая отдыхаетъ въ Крыму, на Минеральныхъ Водахъ, которая объѣдаетъ русскій народъ Инснабами, субсидіями и просто подачками... Они, эти идеалисты, бѣжали отъ "буржуазныхъ акулъ" къ своимъ соціалистическимъ братьямъ... И эти братья первымъ дѣломъ скрутили имъ руки и бросили ихъ въ подвалы ГПУ...
Эту категорію людей я встрѣчалъ въ самыхъ разнообразныхъ мѣстахъ совѣтской Россіи, въ томъ числѣ и у финляндской границы въ Кареліи, откуда ихъ на грузовикахъ и подъ конвоемъ ГПУ волокли въ Петрозаводскъ, въ тюрьму... Это было въ селѣ Койкоры, куда я пробрался для развѣдки насчетъ бѣгства отъ соціалистическаго рая, а они бѣжали въ этотъ рай... Они были очень голодны, но еще больше придавлены и растеряны... Они видѣли еще очень немного, но и того, что они видѣли, было достаточно для самыхъ мрачныхъ предчувствій насчетъ будущаго... Никто изъ нихъ не зналъ русскаго языка и никто изъ конвоировъ не зналъ ни одного иностраннаго. Поэтому мнѣ удалось на нѣсколько минутъ втиснуться въ ихъ среду въ качествѣ переводчика. Одинъ изъ нихъ говорилъ по нѣмецки. Я переводилъ, подъ проницательными взглядами полудюжины чекистовъ, буквально смотрѣвшихъ мнѣ въ ротъ. Финнъ плохо понималъ по нѣмецки, и приходилось говорить очень внятно и раздѣльно... Среди конвоировъ былъ одинъ еврей, онъ могъ кое-что понимать по нѣмецки, и лишнее слово могло бы означать для меня концлагерь...
Мы стояли кучкой у грузовика... Изъ-за избъ на насъ выглядывали перепуганные карельскіе крестьяне, которые шарахались отъ грузовика и отъ финновъ, какъ отъ чумы — перекинешься двумя-тремя словами, а потомъ — Богъ его знаетъ, что могутъ "пришить". Финны знали, что мѣстное населеніе понимаетъ по фински, и мой собесѣдникъ спросилъ, почему къ нимъ никого изъ мѣстныхъ жителей не пускаютъ. Я перевелъ вопросъ начальнику конвоя и получилъ отвѣтъ:
— Это не ихнее дѣло.
Финнъ спросилъ, нельзя ли достать хлѣба и сала... Наивность этого вопроса вызвала хохотъ у конвоировъ. Финнъ спросилъ, куда ихъ везутъ. Начальникъ конвоя отвѣтилъ: "самъ увидитъ" и предупредилъ меня: "только вы лишняго ничего не переводите"... Финнъ растерялся и не зналъ, что и спрашивать больше.
Арестованныхъ стали сажать въ грузовикъ. Мой собесѣдникъ бросилъ мнѣ послѣдній вопросъ:
— Неужели буржуазныя газеты говорили правду?
И я ему отвѣтилъ словами начальника конвоя — увидите сами. И онъ понялъ, что увидѣть ему предстоитъ еще очень много.
Въ концентраціонномъ лагерѣ ББК я не видѣлъ ни одного изъ этихъ дружественныхъ иммигрантовъ. Впослѣдствіи я узналъ, что всѣхъ ихъ отправляютъ подальше: за Уралъ, на Караганду, въ Кузбассъ — подальше отъ соблазна новаго бѣгства — бѣгства возвращенія на свою старую и несоціалистическую родину.
УМЫВАЮЩІЕ РУКИ
Однако, самое пріятное въ пересылкѣ было то, что мы, наконецъ, могли завязать связь съ волей, дать знать о себѣ людямъ, для которыхъ мы четыре мѣсяца тому назадъ какъ въ воду канули, слать и получать письма, получать передачи и свиданія.
Но съ этой связью дѣло обстояло довольно сложно: мы не питерцы, и по моей линіи въ Питерѣ было только два моихъ старыхъ товарища. Одинъ изъ нихъ, Іосифъ Антоновичъ, мужъ г-жи Е., явственно сидѣлъ гдѣ-то рядомъ съ нами, но другой былъ на волѣ, внѣ всякихъ подозрѣній ГПУ и внѣ всякаго риска, что передачей или свиданіемъ онъ навлечетъ какое бы то ни было подозрѣніе: такая масса людей сидитъ по тюрьмамъ, что если поарестовывать ихъ родственниковъ и друзей, нужно было бы окончательно опустошить всю Россію. Nominae sunt odiosa — назовемъ его "профессоромъ Костей". Когда-то очень давно, наша семья вырастила и выкормила его, почти безпризорнаго мальчика, онъ кончилъ гимназію и университетъ. Сейчасъ онъ мирно профессорствовалъ въ Петербургѣ, жилъ тихой кабинетной мышью. Онъ нѣсколько разъ проводилъ свои московскія командировки у меня, въ Салтыковкѣ, и у меня съ нимъ была почти постоянная связь.
И еще была у насъ въ Питерѣ двоюродная сестра. Я и въ жизни ее не видалъ, Борисъ встрѣчался съ нею давно и мелькомъ; мы только знали, что она, какъ и всякая служащая дѣвушка въ Россіи, живетъ нищенски, работаетъ каторжно и, почти какъ и всѣ онѣ, каторжно работающія и нищенски живущія, болѣетъ туберкулезомъ. Я говорилъ о томъ, что эту дѣвушку не стоитъ и загружать хожденіемъ на передачи и свиданіе, а что вотъ Костя — такъ отъ кого же и ждать-то помощи, какъ не отъ него.