ВЕЛИКОЕ ПЛЕМЯ "УРОКЪ"
Насъ, интеллигенціи, на весь вагонъ всего пять человѣкъ: насъ трое, нашъ горе-романистъ Степушка, попавшій въ одинъ съ нами грузовикъ, и еще какой-то ленинградскій техникъ. Мы всѣ приспособились вмѣстѣ на средней нарѣ. Надъ нами — группа питерскихъ рабочихъ; ихъ мнѣ не видно. Другую половину вагона занимаетъ еще десятка два рабочихъ; они сытѣе и лучше одѣты, чѣмъ крестьяне, или говоря, точнѣе, менѣе голодны и менѣе оборваны. Всѣ они спятъ.
Плотно сбитой стаей сидятъ у печурки уголовники. Они не то чтобы оборваны — они просто полураздѣты, но ихъ выручаетъ невѣроятная, волчья выносливость бывшихъ безпризорниковъ. Всѣ они — результатъ жесточайшаго естественнаго отбора. Всѣ, кто не могъ выдержать поѣздокъ подъ вагонными осями, ночевокъ въ кучахъ каменнаго угля, пропитанія изъ мусорныхъ ямъ (совѣтскихъ мусорныхъ ямъ!) — всѣ они погибли. Остались только самые крѣпкіе, по волчьи выносливые, по волчьи ненавидящіе весь міръ — міръ, выгнавшій ихъ дѣтьми на большія дороги голода, на волчью борьбу за жизнь...
Тепло отъ печки добирается, наконецъ, и до меня, и я начинаю дремать. Просыпаюсь отъ дикаго крика и вижу:
Прислонившись спиной къ стѣнкѣ вагона блѣдный, стоитъ нашъ техникъ и тянетъ къ себѣ какой-то мѣшокъ. За другой конецъ мѣшка уцѣпился одинъ изъ урокъ — плюгавый парнишка, съ глазами попавшаго въ капканъ хорька. Борисъ тоже держится за мѣшокъ. Схема ясна: урка сперъ мѣшокъ, техникъ отнимаетъ, урка не отдаетъ, въ расчетѣ на помощь "своихъ". Борисъ пытается что-то урегулировать. Онъ что-то говоритъ, но въ общемъ гвалтѣ и ругани ни одного слова нельзя разобрать. Мелькаютъ кулаки, полѣнья и даже ножи. Мы съ Юрой пулей выкидываемся на помощь Борису.
Мы втроемъ представляемъ собою "боевую силу", съ которою приходится считаться и уркамъ — даже и всей ихъ стаѣ, взятой вмѣстѣ. Однако, плюгавый парнишка цѣпко и съ какимъ-то отчаяніемъ въ глазахъ держится за мѣшокъ, пока откуда-то не раздается спокойный и властный голосъ:
— Пусти мѣшокъ...
Парнишка отпускаетъ мѣшокъ и уходитъ въ сторону, утирая носъ, но все же съ видомъ исполненнаго долга...
Спокойный голосъ продолжаетъ:
— Ничего, другой разъ возьмемъ такъ, что и слыхать не будете.
Оглядываюсь. Высокій, изсиня блѣдный, испитой и, видимо, много и сильно на своемъ вѣку битый урка — очевидно, "паханъ" — коноводъ и вождь уголовной стаи. Онъ продолжаетъ, обращаясь къ Борису:
— А вы чего лѣзете? Не вашъ мѣшокъ — не ваше дѣло. А то такъ и ножъ ночью можемъ всунуть... У насъ, братъ, ни на какихъ обыскахъ ножей не отберутъ...
Въ самомъ дѣлѣ — какой-то ножъ фигурировалъ надъ свалкой. Какимъ путемъ урки ухитряются фабриковать и проносить свои ножи сквозь всѣ тюрьмы и сквозь всѣ обыски — Аллахъ ихъ знаетъ, но фабрикуютъ и проносятъ. И я понимаю — вотъ въ такой людской толчеѣ, откуда-то изъ-за спинъ и мѣшковъ ткнуть ножомъ въ бокъ — и пойди доискивайся...
Рабочіе сверху сохраняютъ полный нейтралитетъ: они-то по своему городскому опыту знаютъ, что значитъ становиться урочьей стаѣ поперекъ дороги. Крестьяне что-то робко и приглушенно ворчатъ по своимъ угламъ... Остаемся мы четверо (Степушка — не въ счетъ) — противъ 15 урокъ, готовыхъ на все и ничѣмъ не рискующихъ. Въ этомъ каторжномъ вагонѣ мы, какъ на необитаемомъ островѣ. Законъ остался гдѣ-то за дверями теплушки, законъ въ лицѣ какого-то конвойнаго начальника, заинтересованнаго лишь въ томъ, чтобы мы не сбѣжали и не передохли въ количествахъ, превышающихъ нѣкій, мнѣ неизвѣстный, "нормальный" процентъ. А что тутъ кто-то кого-то зарѣжетъ — кому какое дѣло.
Борисъ поворачивается къ пахану:
— Вотъ тутъ насъ трое: я, братъ и его сынъ. Если кого-нибудь изъ насъ ткнутъ ножомъ, — отвѣчать будете вы...
Урка дѣлаетъ наглое лицо человѣка, передъ которымъ ляпнули вопіющій вздоръ. И потомъ разражается хохотомъ.
— Ого-го... Отвѣчать... Передъ самимъ Сталинымъ... Вотъ это здорово... Отвѣчать... Мы тебѣ, братъ, кишки и безъ отвѣту выпустимъ...
Стая урокъ подхватываетъ хохотъ своего пахана. И я понимаю, что разговоръ объ отвѣтственности, о законной отвѣтственности на этомъ каторжномъ робинзоновскомъ островѣ — пустой разговоръ. Урки понимаютъ это еще лучше, чѣмъ я. Паханъ продолжаетъ ржать и тычетъ Борису въ носъ сложенные въ традиціонную эмблему три своихъ грязныхъ посинѣвшихъ пальца. Рука пахана сразу попадаетъ въ Бобины тиски. Ржанье переходитъ въ вой. Паханъ пытается вырвать руку, но это — дѣло совсѣмъ безнадежное. Кое-кто изъ урокъ срывается на помощь своему вождю, но Бобинъ тылъ прикрываемъ мы съ Юрой — и всѣ остаются на своихъ мѣстахъ.