— Пусти, — тихо и сдающимся тономъ говоритъ паханъ. Борисъ выпускаетъ его руку. Паханъ корчится отъ боли, держится за руку и смотритъ на Бориса глазами, преисполненными боли, злобы и... почтенія...
Да, конечно, мы не въ девятнадцатомъ вѣкѣ. Faustrecht. Ну, что-жъ! На нашей полдюжинѣ кулаковъ — кулаковъ основательныхъ — тоже можно какое-то право основать.
— Видите ли, товарищъ... какъ ваша фамилія, — возможно спокойнѣе начинаю я...
— Иди ты къ чорту съ фамиліей, — отвѣчаетъ паханъ.
— Михайловъ... — раздается откуда-то со стороны...
— Такъ видите ли, товарищъ Михайловъ, — говорю я чрезвычайно академическимъ тономъ, — когда мой братъ говорилъ объ отвѣтственности, то это, понятно, вовсе не въ томъ смыслѣ, что кто-то тамъ куда-то пойдетъ жаловаться... Ничего подобнаго... Но если кого-нибудь изъ насъ троихъ подколютъ, то оставшіеся просто... переломаютъ вамъ кости. И переломаютъ всерьезъ... И именно — вамъ... Такъ что и для васъ, и для насъ будетъ спокойнѣе такими дѣлами не заниматься...
Урка молчитъ. Онъ, по уже испытанному ощущенію Бобиной длани, понялъ, что кости будутъ переломаны совсѣмъ всерьезъ (они, конечно, и были бы переломаны).
Если бы не семейная спаянность нашей "стаи" и не наши кулаки, то спаянная своей солидарностью стая урокъ раздѣла бы и ограбила бы насъ до нитки. Такъ дѣлается всегда — въ общихъ камерахъ, на этапахъ, отчасти и въ лагеряхъ, гдѣ всякой случайной и разрозненной публикѣ, попавшей въ пещеры ГПУ, противостоитъ спаянная и "классово-солидарная" стая урокъ. У нихъ есть своя организація, и эта организація давитъ и грабить.
Впрочемъ, такая же организація существуетъ и на волѣ. Только она давитъ и грабить всю страну...
ДИСКУССІЯ
Часа черезъ полтора я сижу у печки. Паханъ подходитъ ко мнѣ.
— Ну, и здоровый же бугай вашъ братъ. Чуть руки не сломалъ. И сейчасъ еще еле шевелится... Оставьте мнѣ, товарищъ Солоневичъ, бычка (окурокъ) — страсть курить хочется.
Я принимаю оливковую вѣтвь мира и достаю свой кисетъ. Урка крутить собачью ножку и сладострастно затягивается...
— Тоже надо понимать, товарищъ Солоневичъ, собачье наше житье...
— Такъ что же вы его не бросите?
— А какъ его бросить? Мы всѣ — безпризорная шатія. Отъ мамкиной цицки — да прямо въ безпризорники. Я, прямо говоря, съ самаго малолѣтства воръ, такъ воромъ и помру. А этого супчика, техника-то, мы все равно обработаемъ. Не здѣсь, такъ въ лагерѣ... Сволочь. У него одного хлѣба съ пудъ будетъ. Просили по хорошему — дай хоть кусокъ. Такъ онъ какъ собака лается...
— Вотъ еще, васъ, сволочей, кормить, — раздается съ рабочей полки чей-то внушительный басъ.
Урка подымаетъ голову.
— Да вотъ, хоть и неохотой, да кормите же. Что ты думаешь, я хуже тебя ѣмъ?
— Я ни у кого не прошу.
— И я не прошу. Я самъ беру.
— Ну вотъ и сидишь здѣсь.
— А ты гдѣ сидишь? У себя на квартирѣ?
Рабочій замолкаетъ. Другой голосъ съ той же полки подхватываетъ тему:
— Воруютъ съ трудящаго человѣка послѣднее, а потомъ еще и корми ихъ. Мало васъ, сволочей, сажаютъ.
— Насъ, дѣйствительно, мало сажаютъ, — спокойно парируетъ урка, — вотъ васъ — много сажаютъ. Ты, небось, лѣтъ на десять ѣдешь, а я — на три года. Ты на совѣтскую власть на волѣ спину гнулъ за два фунта хлѣба и въ лагерѣ за тѣ же два фунта гнуть будешь. И подохнешь тамъ къ чертовой матери.
— Ну, это еще кто скорѣе подохнетъ...
— Ты подохнешь, — увѣренно сказалъ урка. — Я — какъ весна — такъ ищи вѣтра въ полѣ. А тебѣ куда податься? Подохнешь.
На рабочей нарѣ замолчали, подавленные аргументацій урки.
— Такимъ, прямо головы проламывать, — изрекъ нашъ техникъ.
У урки отъ злости и презрѣнія перекосилось лицо.
— Эхъ, ты, въ ротъ плеванный. Это ты-то, чортъ моржевый, проламывать будешь? Ты, братъ, смотри, ты, сукинъ сынъ, на носъ себѣ накрути. Это здѣсь мы просимъ, а ты куражишься, а въ лагерѣ ты у меня будешь на брюхѣ ползать, сукинъ ты сынъ. Тамъ тебѣ въ два счета кишки вывернутъ. Ты тамъ, братъ, за чужимъ кулакомъ не спрячешься. Вотъ этотъ — урка кивнулъ въ мою сторону — этотъ можетъ проломать... А ты, эхъ ты, дерьмо вшивое...
— Нѣтъ, такихъ... да... такихъ совѣтская власть прямо разстрѣливать должна. Прямо разстрѣливать. Вездѣ воруютъ, вездѣ грабятъ...
Это, оказывается, вынырнулъ изъ подъ наръ нашъ Степушка. Его основательно ограбили урки въ пересылкѣ, и онъ предвидѣлъ еще массу огорченій въ томъ же стилѣ. У него дрожали руки, и онъ брызгалъ слюной.