Такъ, почти ничего я не зналъ о великомъ племени урокъ, населяющемъ широкія подполья соціалистической страны. Раза два меня обворовывали, но не очень сильно. Обворовывали моихъ знакомыхъ — иногда очень сильно, а два раза даже съ убійствомъ. Потомъ, еще Утесовъ пѣлъ свои "блатныя" пѣсенки:
Вотъ, примѣрно, и все... Такъ, иногда говорилось, что милліонная армія безпризорниковъ подросла и орудуетъ гдѣ-то по тыламъ соціалистическаго строительства. Но такъ какъ, во-первыхъ, объ убійствахъ и грабежахъ совѣтская пресса не пишетъ ничего, то данное "соціальное явленіе" для васъ существуетъ лишь постольку, поскольку вы съ нимъ сталкиваетесь лично. Внѣ вашего личнаго горизонта вы не видите ни кражъ, ни самоубійствъ, ни убійствъ, ни алкоголизма, ни даже концлагерей, поскольку туда не сѣли вы или ваши родные... И, наконецъ, такъ много и такъ долго грабили и убивали, что и кошелекъ, и жизнь давно перестали волновать...
И вотъ, передо мною, покуривая мою махорку и густо сплевывая на раскаленную печку, сидитъ представитель вновь открываемаго мною міра — міра профессіональныхъ бандитовъ, выросшаго и вырастающаго изъ великой дѣтской безпризорности...
На немъ, этомъ "представителѣ", только рваный пиджачишко (рубашка была пропита въ тюрьмѣ, какъ онъ мнѣ объяснилъ), причемъ, пиджачишко этотъ еще недавно былъ, видимо, достаточно шикарнымъ. Отъ печки пышетъ жаромъ, въ спину сквозь щели вагона дуетъ ледяной январьскій вѣтеръ, но уркѣ и на жару, и на холодъ наплевать... Вспоминается анекдотъ о безпризорникѣ, котораго по ошибкѣ всунули въ печь крематорія, а дверцы забыли закрыть. Изъ огненнаго пекла раздался пропитый голосъ:
— Закрой, стерьва, дуетъ...
Еще съ десятокъ урокъ, такихъ же не то чтобы оборванныхъ, а просто полуодѣтыхъ, валяются на дырявомъ промерзломъ полу около печки, лѣниво подбрасываютъ въ нее дрова, курятъ мою махорку и снабжаютъ меня информаціей о лагерѣ, пересыпанной совершенно несусвѣтимымъ сквернословіемъ... Что боцмана добраго стараго времени! Грудные ребята эти боцмана съ ихъ "морскими терминами", по сравненію съ самымъ желторотымъ уркой...
Нужно сказать честно, что никогда я не затрачивалъ свой капиталъ съ такой сумасшедшей прибылью, съ какой я затратилъ червонецъ, прокуренный урками въ эту ночь... Мужики гдѣ-то подъ нарами сбились въ кучу, зарывшись въ свои лохмотья. Рабочій классъ храпитъ наверху... Я выспался днемъ. Урки не спятъ вторыя сутки, и не видно, чтобы ихъ тянуло ко сну. И передо мною разворачивается "учебный фильмъ" изъ лагернаго быта, со всей безпощадностью лагернаго житья, со всѣмъ лагернымъ "блатомъ", административной структурой, разстрѣлами, "зачетами", "довѣсками", пайками, жульничествомъ, грабежами, охраной, тюрьмами и прочимъ, и прочимъ. Борисъ, отмахиваясь отъ клубовъ махорки, проводитъ параллели между Соловками, въ которыхъ онъ просидѣлъ три года, и современнымъ лагеремъ, гдѣ ему предстоитъ просидѣть... вѣроятно, очень немного... На полупонятномъ мнѣ блатномъ жаргонѣ разсказываются безконечныя воровскія исторіи, пересыпаемыя необычайно вонючими непристойностями...
— А вотъ въ Кіевѣ, подъ самый новый годъ — вотъ была исторія, — начинаетъ какой-то урка лѣтъ семнадцати. — Сунулся я въ квартирку одну — замокъ пустяковый былъ. Гляжу — комнатенка, въ комнатенкѣ — канапа, а на канапѣ — узелокъ съ пальтомъ — хорошее пальто, буржуйское. Ну, дѣло было днемъ — много не заберешь. Я за узелокъ — и ходу. Иду, иду. А въ узелкѣ что-то шевелится. Какъ я погляжу — а тамъ ребеночекъ. Спитъ, сукинъ сынъ. Смотрю кругомъ — никого нѣтъ. Я это пальто на себя, а ребеночка подъ заборъ, въ кусты, подъ снѣгъ.
— Ну, а какъ же ребенокъ-то? — спрашиваетъ Борисъ...
Столь наивный вопросъ уркѣ, видимо, и въ голову ни разу не приходилъ.
— А чортъ его знаетъ, — сказалъ онъ равнодушно. — Не я его дѣлалъ. — Урка загнулъ особенно изысканную непристойность, и вся орава заржала.
Финки, фомки, "всадилъ", "кишки выпустилъ", малины, "шалманы", рѣдкая по жестокости и изобрѣтательности месть, поджоги, проститутки, пьянство, кокаинизмъ, морфинизмъ... Вотъ она эта "ликвидированная безпризорность", вотъ она эта армія, оперирующая въ тылахъ соціалистическаго фронта — "отъ финскихъ хладныхъ скалъ до пламенной Колхиды."