Я знаю, что эта точка зрeнiя идетъ совсeмъ въ разрeзъ съ установившимися мнeнiями о судьбахъ интеллигенцiи въ СССР. Объ этихъ судьбахъ я когда-нибудь буду говорить подробнeе. Но все то, что я видeлъ въ СССР -- а видeлъ я много вещей -- создало у меня твердое убeжденiе: лишь въ рeдкихъ случаяхъ интеллигенцiю сажаютъ за зря, конечно, съ совeтской точки зрeнiя. Она все-таки нужна. Ее все-таки судятъ. Мужика -- много, имъ хоть прудъ пруди, и онъ совершенно реально находится въ положенiи во много разъ худшемъ, чeмъ онъ былъ въ самыя худшiя, въ самыя мрачныя времена крeпостного права. Онъ абсолютно безправенъ, такъ же безправенъ, какъ любой рабъ какого-нибудь африканскаго царька, такъ же онъ нищъ, какъ этотъ рабъ, ибо у него нeтъ рeшительно ничего, чего любой деревенскiй помпадуръ не могъ бы отобрать въ любую секунду, у него нeтъ рeшительно никакихъ перспективъ и рeшительно никакой возможности выкарабкаться изъ этого рабства и этой нищеты...
Положенiе интеллигенцiи? Ерунда -- положенiе интеллигенцiи по сравненiю съ этимъ океаномъ буквально неизмeримыхъ страданiй многомиллiоннаго и дeйствительно многострадальнаго русскаго мужика. И передъ лицомъ этого океана какъ-то неловко, какъ-то {46} языкъ не поворачивается говорить о себe, о своихъ лишенiяхъ: все это -- булавочные уколы. А мужика бьютъ по черепу дубьемъ.
И вотъ, сидитъ "сeятель и хранитель" великой русской земли у щели вагонной двери. Январьская вьюга уже намела сквозь эту щель сугробикъ снeга на его обутую въ рваный лапоть ногу. Руки зябко запрятаны въ рукава какой-то лоскутной шинелишки временъ мiровой войны. Мертвецки посинeвшее лицо тупо уставилось на прыгающiй огонь печурки. Онъ весь скомкался, съежился, какъ бы стараясь стать меньше, незамeтнeе, вовсе исчезнуть такъ, чтобы его никто не увидeлъ, не ограбилъ, не убилъ...
И вотъ, eдетъ онъ на какую-то очередную "великую" сталинскую стройку. Ничего строить онъ не можетъ, ибо силъ у него нeтъ... Въ 1930-31 году такого этапнаго мужика на Бeломорско-Балтiйскомъ каналe прямо ставили на работы, и онъ погибалъ десятками тысячъ, такъ что на "строительномъ фронтe" вмeсто "пополненiй" оказывались сплошныя дыры. Санчасть (санитарная часть) ББК догадалась: прибывающихъ съ этапами крестьянъ раньше, чeмъ посылать на обычныя работы, ставили на болeе или менeе "усиленное" питанiе -- и тогда люди гибли отъ того, что отощавшiе желудки не въ состоянiи были переваривать нормальной пищи. Сейчасъ ихъ оставляютъ на двe недeли въ "карантинe", постепенно втягиваютъ и въ работу, и въ то голодное лагерное питанiе, которое мужику и на волe не было доступно и которое является лукулловымъ пиршествомъ съ точки зрeнiя провинцiальнаго тюремнаго пайка. Лагерь -все-таки хозяйственная организацiя, и въ своемъ рабочемъ скотe онъ все-таки заинтересованъ... Но въ чемъ заинтересованъ рeдко грамотный и еще рeже трезвый деревенскiй комсомолецъ, которому на потопъ и разграбленiе отдано все крестьянство и который и самъ-то окончательно очумeлъ отъ всeхъ вихлянiй "генеральной линiи", отъ дикаго, кабацкаго административнаго восторга безчисленныхъ провинцiальныхъ властей?
ВЕЛИКОЕ ПЛЕМЯ "УРОКЪ"
Насъ, интеллигенцiи, на весь вагонъ всего пять человeкъ: насъ трое, нашъ горе-романистъ Степушка, попавшiй въ одинъ съ нами грузовикъ, и еще какой-то ленинградскiй техникъ. Мы всe приспособились вмeстe на средней нарe. Надъ нами -- группа питерскихъ рабочихъ; ихъ мнe не видно. Другую половину вагона занимаетъ еще десятка два рабочихъ; они сытeе и лучше одeты, чeмъ крестьяне, или говоря, точнeе, менeе голодны и менeе оборваны. Всe они спятъ.
Плотно сбитой стаей сидятъ у печурки уголовники. Они не то чтобы оборваны -- они просто полураздeты, но ихъ выручаетъ невeроятная, волчья выносливость бывшихъ безпризорниковъ. Всe они -- результатъ жесточайшаго естественнаго отбора. Всe, кто не могъ выдержать поeздокъ подъ вагонными осями, ночевокъ въ кучахъ каменнаго угля, пропитанiя изъ мусорныхъ ямъ (совeтскихъ мусорныхъ ямъ!) -- всe они погибли. Остались только самые крeпкiе, по волчьи выносливые, по волчьи {47} ненавидящiе весь мiръ -- мiръ, выгнавшiй ихъ дeтьми на большiя дороги голода, на волчью борьбу за жизнь...
Тепло отъ печки добирается, наконецъ, и до меня, и я начинаю дремать. Просыпаюсь отъ дикаго крика и вижу:
Прислонившись спиной къ стeнкe вагона блeдный, стоитъ нашъ техникъ и тянетъ къ себe какой-то мeшокъ. За другой конецъ мeшка уцeпился одинъ изъ урокъ -- плюгавый парнишка, съ глазами попавшаго въ капканъ хорька. Борисъ тоже держится за мeшокъ. Схема ясна: урка сперъ мeшокъ, техникъ отнимаетъ, урка не отдаетъ, въ расчетe на помощь "своихъ". Борисъ пытается что-то урегулировать. Онъ что-то говоритъ, но въ общемъ гвалтe и ругани ни одного слова нельзя разобрать. Мелькаютъ кулаки, полeнья и даже ножи. Мы съ Юрой пулей выкидываемся на помощь Борису.
Мы втроемъ представляемъ собою "боевую силу", съ которою приходится считаться и уркамъ -- даже и всей ихъ стаe, взятой вмeстe. Однако, плюгавый парнишка цeпко и съ какимъ-то отчаянiемъ въ глазахъ держится за мeшокъ, пока откуда-то не раздается спокойный и властный голосъ: