Мы стояли кучкой у грузовика... Изъ-за избъ на насъ выглядывали перепуганные карельскiе крестьяне, которые шарахались отъ грузовика и отъ финновъ, какъ отъ чумы -- перекинешься двумя-тремя словами, а потомъ -- Богъ его знаетъ, что могутъ "пришить". Финны знали, что мeстное населенiе понимаетъ по фински, и мой собесeдникъ спросилъ, почему къ нимъ никого изъ мeстныхъ жителей не пускаютъ. Я перевелъ вопросъ начальнику конвоя и получилъ отвeтъ:
-- Это не ихнее дeло.
Финнъ спросилъ, нельзя ли достать хлeба и сала... Наивность этого вопроса вызвала хохотъ у конвоировъ. Финнъ спросилъ, куда ихъ везутъ. Начальникъ конвоя отвeтилъ: "самъ увидитъ" и предупредилъ меня: "только вы лишняго ничего не переводите"... Финнъ растерялся и не зналъ, что и спрашивать больше.
Арестованныхъ стали сажать въ грузовикъ. Мой собесeдникъ бросилъ мнe послeднiй вопросъ:
-- Неужели буржуазныя газеты говорили правду?
И я ему отвeтилъ словами начальника конвоя -- увидите сами. И онъ понялъ, что увидeть ему предстоитъ еще очень много.
Въ концентрацiонномъ лагерe ББК я не видeлъ ни одного изъ этихъ дружественныхъ иммигрантовъ. Впослeдствiи я узналъ, что всeхъ ихъ отправляютъ подальше: за Уралъ, на Караганду, въ Кузбассъ -- подальше отъ соблазна новаго бeгства -- бeгства возвращенiя на свою старую и несоцiалистическую родину.
УМЫВАЮЩIЕ РУКИ
Однако, самое прiятное въ пересылкe было то, что мы, наконецъ, могли завязать связь съ волей, дать знать о себe людямъ, для которыхъ мы четыре мeсяца тому назадъ какъ въ воду канули, слать и получать письма, получать передачи и свиданiя.
Но съ этой связью дeло обстояло довольно сложно: мы не питерцы, и по моей линiи въ Питерe было только два моихъ старыхъ товарища. Одинъ изъ нихъ, Iосифъ Антоновичъ, мужъ г-жи Е., явственно сидeлъ гдe-то рядомъ съ нами, но другой былъ на волe, внe всякихъ подозрeнiй ГПУ и внe всякаго риска, что передачей или свиданiемъ онъ навлечетъ какое бы то ни было подозрeнiе: такая масса людей сидитъ по тюрьмамъ, что если поарестовывать ихъ родственниковъ и друзей, нужно было бы окончательно опустошить всю Россiю. Nominae sunt odiosa -- назовемъ его "профессоромъ Костей". Когда-то очень давно, наша семья вырастила и выкормила его, почти безпризорнаго мальчика, онъ кончилъ гимназiю и университетъ. Сейчасъ онъ мирно профессорствовалъ въ Петербургe, жилъ тихой кабинетной мышью. Онъ нeсколько разъ проводилъ свои московскiя командировки у меня, въ Салтыковкe, и у меня съ нимъ была почти постоянная связь. {36}
И еще была у насъ въ Питерe двоюродная сестра. Я и въ жизни ее не видалъ, Борисъ встрeчался съ нею давно и мелькомъ; мы только знали, что она, какъ и всякая служащая дeвушка въ Россiи, живетъ нищенски, работаетъ каторжно и, почти какъ и всe онe, каторжно работающiя и нищенски живущiя, болeетъ туберкулезомъ. Я говорилъ о томъ, что эту дeвушку не стоитъ и загружать хожденiемъ на передачи и свиданiе, а что вотъ Костя -- такъ отъ кого же и ждать-то помощи, какъ не отъ него.
Юра къ Костe вообще относился весьма скептически, онъ не любилъ людей, окончательно выхолощенныхъ отъ всякаго протеста... Мы послали по открыткe -Костe и ей.
Какъ мы ждали перваго дня свиданья! Какъ мы ждали этой первой за четыре мeсяца лазейки въ мiръ, въ которомъ близкiе наши то молились уже за упокой душъ нашихъ, то мечтали о почти невeроятномъ -- о томъ, что мы все-таки какъ-то еще живы! Какъ мы мечтали о первой вeсточкe туда и о первомъ кускe хлeба оттуда!..
Когда голодаешь этакъ по ленински -- долго и всерьезъ, вопросъ о кускe хлeба прiобрeтаетъ странное значенiе. Сидя на тюремномъ пайкe, я какъ-то не могъ себe представить съ достаточной ясностью и убедительностью, что вотъ лежитъ передо мной кусокъ хлeба, а я eсть не хочу, и я его не съeмъ. Хлeбъ занималъ командныя высоты въ психикe -- унизительныя высоты.
Въ первый же день свиданiй въ камеру вошелъ дежурный.
-- Который тутъ Солоневичъ?
-- Всe трое...
Дежурный изумленно воззрился на насъ.
-- Эка васъ расплодилось. А который Борисъ? На свиданiе...
Борисъ вернулся съ мeшкомъ всяческихъ продовольственныхъ сокровищъ: здeсь было фунта три хлeбныхъ огрызковъ, фунтовъ пять варенаго картофеля въ мундирахъ, двe брюквы, двe луковицы и нeсколько кусочковъ селедки. Это было все, что Катя успeла наскребать. Денегъ у нея, какъ мы ожидали, не было ни копeйки, а достать денегъ по нашимъ указанiямъ она еще не сумeла.
Но картошка... Какое это было пиршество! И какъ весело было при мысли о томъ, что наша оторванность отъ мiра кончилась, что панихидъ по насъ служить уже не будутъ. Все-таки, по сравненiю съ могилой, и концлагерь -- радость.
Но Кости не было.
Къ слeдующему свиданiю опять пришла Катя...
Богъ ее знаетъ, какими путями и подъ какимъ предлогомъ она удрала со службы, наскребала хлeба, картошки и брюквы, стояла полубольная въ тюремной очереди. Костя не только не пришелъ: на телефонный звонокъ Костя отвeтилъ Катe, что онъ, конечно, очень сожалeетъ, но что онъ ничего сдeлать на можетъ, такъ какъ сегодня же уeзжаетъ на дачу.
Дача была выдумана плохо: на дворe стоялъ декабрь...
Потомъ, лежа на тюремной койкe и перебирая въ памяти всe эти страшные годы, я думалъ о томъ, какъ "тяжкiй млатъ" {37} голода и террора однихъ закалилъ, другихъ раздробилъ, третьи оказались пришибленными -- но пришибленными прочно. Какъ это я раньше не могъ понять, что Костя -- изъ пришибленныхъ.
Сейчасъ, въ тюрьмe, видя, какъ я придавленъ этимъ разочарованiемъ, Юра сталъ утeшать меня -- такъ неуклюже, какъ это только можетъ сдeлать юноша 18 лeтъ отъ роду и 180 сантиметровъ ростомъ.
-- Слушай, Ватикъ, неужели же тебe и раньше не было ясно, что Костя не придетъ и ничего не сдeлаетъ?.. Вeдь это же просто -- Акакiй Акакiевичъ по ученой части... Вeдь онъ же, Ватикъ, трусъ... У него отъ одного Катинаго звонка душа въ пятки ушла... А чтобы придти на свиданiе -- что ты, въ самомъ дeлe? Онъ дрожитъ надъ каждымъ своимъ рублемъ и надъ каждымъ своимъ шагомъ... Я, конечно, понимаю, Ватикъ, -- смягчилъ Юра свою филиппику, -ну, конечно, раньше онъ, можетъ быть, и былъ другимъ, но сейчасъ...
Да, другимъ... Многiе были иными. Да, сейчасъ, конечно, -- Акакiй Акакiевичъ... Роль знаменитой шубы выполняетъ дочь, хлибкая истеричка двeнадцати лeтъ. Да, конечно, революцiонный ребенокъ; ни жировъ, ни елки, ни витаминовъ, ни сказокъ... Пайковый хлeбъ и политграмота. Оную же политграмоту, надрываясь отъ тошноты, читаетъ Костя по всякимъ рабфакамъ -кому нужна теперь славянская литература... Тощiй и шаткiй уютъ на Васильевскомъ Островe... Вeчная дрожь: справа -- уклонъ, слeва -- загибъ, снизу -- голодъ, а сверху -- просто ГПУ... Оппозицiонный шепотъ за закрытой дверью. И вeчная дрожь...
Да, можно понять -- какъ я этого раньше не понялъ... Можно простить... Но руку -- трудно подать. Хотя, развe онъ одинъ -- духовно убiенный революцiей? Если нeтъ статистики убитыхъ физически, то кто можетъ подсчитать количество убитыхъ духовно, пришибленныхъ, забитыхъ?
Ихъ много... Но, какъ ни много ихъ, какъ ни чудовищно давленiе, есть все-таки люди, которыхъ пришибить не удалось.
ЯВЛЕНIЕ IОСИФА
Дверь въ нашу камеру распахнулась, и въ нее ввалилось нeчто перегруженное всяческими мeшками, весьма небритое и очень знакомое... Но я не сразу повeрилъ глазамъ своимъ...
Небритая личность свалила на полъ свои мeшки и звeрски огрызнулась на дежурнаго:
-- Куда же вы къ чортовой матери меня пихаете? Вeдь здeсь ни стать, ни сeсть...
Но дверь уже захлопнулась.
-- Вотъ сук-к-кины дeти, -- сказала личность по направленiю къ двери.
Мои сомнeнiя разсeялись. Невeроятно, но фактъ: это былъ Iосифъ Антоновичъ.
И я говорю этакимъ для вящаго изумленiя равнодушнымъ тономъ: {38}
-- Ничего, I. А., какъ-нибудь помeстимся.
I. А. нацeлился было молотить каблукомъ въ дверь. Но при моихъ словахъ его приподнятая было нога мирно стала на полъ.
-- Иванъ Лукьяновичъ!.. вотъ это значитъ -- чортъ меня раздери. Неужели ты? И Борисъ? А это, какъ я имeю основанiя полагать, -- Юра. (Юру I. А. не видалъ 15 лeтъ, немудрено было не узнать).
-- Ну, пока тамъ что, давай поцeлуемся.