ЛАГЕРНОЕ КРЕЩЕНIЕ
ПРIEХАЛИ
Такъ eхали мы 250 километровъ пять сутокъ. Уже въ нашей теплушкe появились больные -- около десятка человeкъ. Борисъ щупалъ имъ пульсъ и говорилъ имъ хорошiя слова -- единственное медицинское средство, находившееся въ его распоряженiи. Впрочемъ, въ обстановкe этого человeческаго звeринца и хорошее слово было медицинскимъ средствомъ.
Наконецъ, утромъ, на шестыя сутки въ раскрывшейся двери теплушки появились люди, не похожiе на нашихъ конвоировъ. Въ рукахъ одного изъ нихъ былъ списокъ. На носу, какъ-то свeсившись на бокъ, плясало пенснэ. Одeтъ человeкъ былъ во что-то рваное и весьма штатское. При видe этого человeка я понялъ, что мы куда-то прieхали. Неизвeстно куда, но во всякомъ случаe далеко мы уeхать не успeли.
-- Эй, кто тутъ староста?
Борисъ вышелъ впередъ.
-- Сколько у васъ человeкъ по списку? Повeрьте всeхъ.
Я просунулъ свою голову въ дверь теплушки и конфиденцiальнымъ шепотомъ спросилъ человeка въ пенснэ:
-- Скажите, пожалуйста, куда мы прieхали? {57}
Человeкъ въ пенснэ воровато оглянулся кругомъ и шепнулъ:
-- Свирьстрой.
Несмотря на морозный январьскiй вeтеръ, широкой струей врывавшiйся въ двери теплушки, въ душахъ нашихъ расцвeли незабудки.
Свирьстрой! Это значитъ, во всякомъ случаe, не больше двухсотъ километровъ отъ границы. Двeсти километровъ -- пустяки. Это не какой-нибудь "Сиблагъ", откуда до границы хоть три года скачи -- не доскачешь... Неужели судьба послe всeхъ подвоховъ съ ея стороны повернулась, наконецъ, "лицомъ къ деревнe?"
НОВЫЙ ХОЗЯИНЪ
Такое же морозное январьское утро, какъ и въ день нашей отправки изъ Питера. Та же цeпь стрeлковъ охраны и пулеметы на треножникахъ. Кругомъ -поросшая мелкимъ ельникомъ равнина, какiе-то захолустные, заметенные снeгомъ подъeздные пути.
Насъ выгружаютъ, строятъ и считаютъ. Потомъ снова перестраиваютъ и пересчитываютъ. Начальникъ конвоя мечется, какъ угорeлый, отъ колонны къ колоннe: двое арестантовъ пропало. Впрочемъ, при такихъ порядкахъ могло статься, что ихъ и вовсе не было.
Мечутся и конвойные. Дикая ругань. Ошалeвшiе въ конецъ мужички тыкаются отъ шеренги къ шеренгe, окончательно разстраивая и безъ того весьма приблизительный порядокъ построенiя. Опять перестраиваютъ. Опять пересчитываютъ...
Такъ мы стоимъ часовъ пять и промерзаемъ до костей. Полураздeтые урки, несмотря на свою красноиндeйскую выносливость, совсeмъ еле живы. Конвойные, которые почти такъ же замерзли, какъ и мы, съ каждымъ часомъ свирeпeютъ все больше. То тамъ, то здeсь люди валятся на снeгъ. Десятокъ нашихъ больныхъ уже свалились. Мы укладываемъ ихъ на рюкзаки, мeшки и всякое борохло, но ясно, что они скоро замерзнутъ. Наши мeропрiятiя, конечно, снова нарушаютъ порядокъ въ колоннахъ, слeдовательно, снова портятъ весь подсчетъ. Между нами и конвоемъ возникаетъ ожесточенная дискуссiя. Крыть матомъ и приводить въ порядокъ прикладами людей въ очкахъ конвой все-таки не рeшается. Намъ угрожаютъ арестомъ и обратной отправкой въ Ленинградъ. Это, конечно, вздоръ, и ничего съ нами конвой сдeлать не можетъ. Борисъ заявляетъ, что люди заболeли еще въ дорогe, что стоять они не могутъ. Конвоиры подымаютъ упавшихъ на ноги, тe снова валятся на земь. Подходятъ какiе-то люди въ лагерномъ одeянiи, -- какъ потомъ оказалось, прiемочная коммиссiя лагеря. Насквозь промерзшiй старичекъ съ колючими усами оказывается начальникомъ санитарной части лагеря. Подходитъ начальникъ конвоя и сразу набрасывается на Бориса:
-- А вамъ какое дeло? Немедленно станьте въ строй!
Борисъ заявляетъ, что онъ -- врачъ и, какъ врачъ, не можетъ допустить, чтобы люди замерзали единственно вслeдствiе {58} полной нераспорядительности конвоя. Намекъ на "нераспорядительность" и на посылку жалобы въ Ленинградъ нeсколько тормозитъ начальственный разбeгъ чекиста. Въ результатe длительной перепалки появляются лагерныя сани, на нихъ нагружаютъ упавшихъ, и обозъ разломанныхъ саней и дохлыхъ клячъ съ погребальной медленностью исчезаетъ въ лeсу. Я потомъ узналъ, что до лагеря живыми доeхали все-таки не всe.
Какая-то команда. Конвой забираетъ свои пулеметы и залeзаетъ въ вагоны. Поeздъ, гремя буферами, трогается и уходитъ на западъ. Мы остаемся въ пустомъ полe. Ни конвоя, ни пулеметовъ. Въ сторонкe отъ дороги, у костра, грeется полудюжина какой-то публики съ винтовками -- это, какъ оказалось, лагерный ВОХР (вооруженная охрана) -- въ просторeчiи называемая "попками" и "свeчками"... Но онъ насъ не охраняетъ. Да и не отъ чего охранять. Люди мечтаютъ не о бeгствe -- куда бeжать въ эти заваленныя снeгомъ поля, -- а о тепломъ углe и о горячей пищe...
Передъ колоннами возникаетъ какой-то расторопный юнецъ съ побeлeвшими ушами и въ лагерномъ бушлатe (родъ полупальто на ватe). Юнецъ обращается къ намъ съ рeчью о предстоящемъ намъ честномъ трудe, которымъ мы будемъ зарабатывать себe право на возвращенiе въ семью трудящихся, о соцiалистическомъ строительствe, о безклассовомъ обществe и о прочихъ вещахъ, столь же умeстныхъ на 20 градусахъ мороза и передъ замерзшей толпой... какъ и во всякомъ другомъ мeстe. Это обязательные акафисты изъ обязательныхъ совeтскихъ молебновъ, которыхъ никто и нигдe не слушаетъ всерьезъ, но отъ которыхъ никто и нигдe не можетъ отвертeться. Этотъ молебенъ заставляетъ людей еще полчаса дрожать на морозe... Правда, изъ него я окончательно и твердо узнаю, что мы попали на Свирьстрой, въ Подпорожское отдeленiе Бeломорско-Балтiйскаго Комбината (сокращенно ББК).
До лагеря -- верстъ шесть. Мы полземъ убiйственно медленно и кладбищенски уныло. Въ хвостe колонны плетутся полдюжина вохровцевъ и дюжина саней, подбирающихъ упавшихъ: лагерь все-таки заботится о своемъ живомъ товарe. Наконецъ, съ горки мы видимъ:
Вырубленная въ лeсу поляна. Изъ подъ снeга торчатъ пни. Десятка четыре длинныхъ досчатыхъ барака... Одни съ крышами; другiе безъ крышъ. Поляна окружена колючей проволокой, мeстами уже заваленной... Вотъ онъ, "концентрацiонный" или, по оффицiальной терминологiи, "исправительно-трудовой" лагерь -- мeсто, о которомъ столько трагическихъ шепотовъ ходитъ по всей Руси...
ЛИЧНАЯ ТОЧКА ЗРEНIЯ
Я увeренъ въ томъ, что среди двухъ тысячъ людей, уныло шествовавшихъ вмeстe съ нами на Бeломорско-Балтiйскую каторгу, {59} ни у кого не было столь оптимистически бодраго настроенiя, какое было у насъ трехъ. Правда, мы промерзли, устали, насъ тоже не очень ужъ лихо волокли наши ослабeвшiя ноги, но...
Мы ожидали разстрeла и попали въ концлагерь. Мы ожидали Урала или Сибири, и попади въ районъ полутораста-двухсотъ верстъ до границы. Мы были увeрены, что намъ не удастся удержаться всeмъ вмeстe -- и вотъ мы пока что идемъ рядышкомъ. Все, что насъ ждетъ дальше, будетъ легче того, что осталось позади. Здeсь -- мы выкрутимся. И такъ, въ сущности, недолго осталось выкручиваться: январь, февраль... въ iюлe мы уже будемъ гдe-то въ лeсу, по дорогe къ границe... Какъ это все устроится -- еще неизвeстно, но мы это устроимъ... Мы люди тренированные, люди большой физической силы и выносливости, люди, не придавленные неожиданностью ГПУ-скаго приговора и перспективами долгихъ лeтъ сидeнья, заботами объ оставшихся на волe семьяхъ... Въ общемъ -- все наше концлагерное будущее представлялось намъ приключенiемъ суровымъ и опаснымъ, но не лишеннымъ даже и нeкоторой доли интереса. Нeсколько болeе мрачно былъ настроенъ Борисъ, который видалъ и Соловки и въ Соловкахъ видалъ вещи, которыхъ человeку лучше бы и не видeть... Но вeдь тотъ же Борисъ даже и изъ Соловковъ выкрутился, правда потерявъ болeе половины своего зрeнiя.