Но, можетъ, захватятъ соннаго и врасплохъ -- какъ захватили насъ въ вагонe? И тогда придется пройти весь этотъ скорбный {11} путь, исхоженный уже столькими тысячами ногъ, со скрученными на спинe руками, все ниже и ниже, въ таинственный подвалъ ГПУ... И съ падающимъ сердцемъ ждать послeдняго -- уже неслышнаго -- толчка въ затылокъ.
Ну, что-жъ... Неуютно -- но я не первый и не послeднiй. Еще неуютнeе мысль, что по этому пути придется пройти и Борису. Въ его бiографiи -Соловки, и у него совсeмъ ужъ мало шансовъ на жизнь. Но онъ чудовищно силенъ физически и едва-ли дастъ довести себя до убоя...
А какъ съ Юрой? Ему еще нeтъ 18-ти лeтъ. Можетъ быть, пощадятъ, а можетъ быть, и нeтъ. И когда въ воображенiи всплываетъ его высокая и стройная юношеская фигура, его кудрявая голова... Въ Кiевe, на Садовой 5, послe ухода большевиковъ я видeлъ человeческiя головы, прострeленныя изъ нагана на близкомъ разстоянiи:
"...Пуля имeла модный чеканъ,
И мозгъ не вытекъ, а выперъ комомъ..."
Когда я представляю себe Юру, плетущагося по этому скорбному пути, и его голову... Нeтъ, объ этомъ нельзя думать. Отъ этого становится тeсно и холодно въ груди и мутится въ головe. Тогда хочется сдeлать что-нибудь рeшительно ни съ чeмъ несообразное.
Но не думать -- тоже нельзя. Безконечно тянутся безсонныя тюремныя ночи, неслышно заглядываетъ въ волчекъ чей-то почти невидимый глазъ. Тускло свeтитъ съ середины потолка электрическая лампочка. Со стeнъ несетъ сыростью. О чемъ думать въ такiя ночи?
О будущемъ думать нечего. Гдe-то тамъ, въ таинственныхъ глубинахъ Шпалерки, уже, можетъ быть, лежитъ клочекъ бумажки, на которомъ чернымъ по бeлому написана моя судьба, судьба брата и сына, и объ этой судьбe думать нечего, потому что она -- неизвeстна, потому что въ ней измeнить я уже ничего не могу.
Говорятъ, что въ памяти умирающаго проходитъ вся его жизнь. Такъ и у меня -- мысль все настойчивeе возвращается къ прошлому, къ тому, что за всe эти революцiонные годы было перечувствовано, передумано, сдeлано, -- точно на какой-то суровой, аскетической исповeди передъ самимъ собой. Исповeди тeмъ болeе суровой, что именно я, какъ "старшiй въ родe", какъ организаторъ, а въ нeкоторой степени и иницiаторъ побeга, былъ отвeтственъ не только за свою собственную жизнь. И вотъ -- я допустилъ техническую ошибку.
БЫЛО-ЛИ ЭТО ОШИБКОЙ?
Да, техническая ошибка, конечно, была -- именно въ результатe ея мы очутились здeсь. Но не было ли чего-то болeе глубокаго -- не было ли принципiальной ошибки въ нашемъ рeшенiи бeжать изъ Россiи. Неужели же нельзя было остаться, жить такъ, какъ живутъ миллiоны, пройти вмeстe со своей страной {12} весь ея трагическiй путь въ неизвeстность? Дeйствительно ли не было никакого житья? Никакого просвeта?
Внeшняго толчка въ сущности не было вовсе. Внeшне наша семья жила въ послeднiе годы спокойной и обезпеченной жизнью, болeе спокойной и болeе обезпеченной, чeмъ жизнь подавляющаго большинства квалифицированной интеллигенцiи. Правда, Борисъ прошелъ многое, въ томъ числe и Соловки, но и онъ, даже будучи ссыльнымъ, устраивался какъ-то лучше, чeмъ устраивались другiе...
Я вспоминаю страшныя московскiя зимы 1928 -- 1930 г. г., когда Москва -- конечно, рядовая, неоффицiальная Москва -- вымерзала отъ холода и вымирала отъ голода. Я жилъ подъ Москвой, въ 20 верстахъ, въ Салтыковкe, гдe живутъ многострадальные "зимогоры", для которыхъ въ Москвe не нашлось жилплощади. Мнe не нужно было eздить въ Москву на службу, ибо моей профессiей была литературная работа въ области спорта и туризма. Москва внушала мнe острое отвращенiе своей переполненностью, сутолокой, клопами, грязью. А въ Салтыковкe у меня была своя робинзоновская мансарда, достаточно просторная и почти полностью изолированная отъ жилищныхъ дрязгъ, подслушиванiя, грудныхъ ребятъ за стeной и вeчныхъ примусовъ въ корридорe, безъ вeчной борьбы за ухваченный кусочекъ жилплощади, безъ управдомовской слeжки и безъ прочихъ московскихъ ароматовъ. Въ Салтыковкe, кромe того, можно было, хотя бы частично, отгораживаться отъ холода и голода.
Лeтомъ мы собирали грибы и ловили рыбу. Осенью и зимой корчевали пни (хворостъ былъ давно подобранъ подъ метелку). Конечно, всего этого было мало, тeмъ болeе, что время отъ времени въ Москвe наступали моменты, когда ничего мало-мальски съeдобнаго, иначе какъ по карточкамъ, нельзя было достать ни за какiя деньги. По крайней мeрe -- легальнымъ путемъ.
Поэтому приходилось прибeгать иногда къ весьма сложнымъ и почти всегда не весьма легальнымъ комбинацiямъ. Такъ, одну изъ самыхъ голодныхъ зимъ мы пропитались картошкой и икрой. Не какой-нибудь грибной икрой, которая по цeнe около трешки за кило предлагается "кооперированнымъ трудящимся" и которой даже эти трудящiеся eсть не могутъ, а настоящей, живительной черной икрой, зернистой и паюсной. Хлeба, впрочемъ, не было...
Фактъ пропитанiя икрой въ теченiе цeлой зимы цeлаго совeтскаго семейства могъ бы, конечно, служить иллюстрацiей "безпримeрнаго въ исторiи подъема благосостоянiя массъ", но по существу дeло обстояло прозаичнeе.
Въ старомъ елисeевскомъ магазинe на Тверской обосновался "Инснабъ", изъ котораго безхлeбное совeтское правительство снабжало своихъ иностранцевъ -приглашенныхъ по договорамъ иностранныхъ спецiалистовъ и разную коминтерновскую и профинтерновскую шпану помельче. Шпана покрупнeе -снабжалась изъ кремлевскаго распредeлителя.
Впрочемъ, это былъ перiодъ, когда и для иностранцевъ уже немного оставалось. Каждый изъ нихъ получалъ персональную заборную книжку, въ которой было проставлено, сколько продуктовъ онъ можетъ получить въ мeсяцъ. Количество это колебалось {13} въ зависимости отъ производственной и политической цeнности даннаго иностранца, но въ среднемъ было очень невелико. Особенно ограничена была выдача продуктовъ первой необходимости -картофеля, хлeба, сахару и пр. И наоборотъ -- икра, семга, балыки, вина и пр. -- отпускались безъ ограниченiй. Цeны же на всe эти продукты первой и не первой необходимости были разъ въ 10-20 ниже рыночныхъ.
Русскихъ въ магазинъ не пускали вовсе. У меня же было сногсшибательное англiйское пальто и "неопалимая" сигара, спецiально для особыхъ случаевъ сохранявшаяся.
И вотъ, я въ этомъ густо иностранномъ пальто и съ сигарой въ зубахъ важно шествую мимо чекиста изъ паршивенькихъ, охраняющаго этотъ съeстной рай отъ голодныхъ совeтскихъ глазъ. Въ первые визиты чекистъ еще пытался спросить у меня пропускъ, я величественно запускалъ руку въ карманъ и, ничего оттуда видимого не вынимая, проплывалъ мимо. Въ магазинe все уже было просто. Конечно, хорошо бы купить и просто хлeба; картошка, даже и при икрe, все же надоeдаетъ, но хлeбъ строго нормированъ и безъ книжки нельзя купить ни фунта. Ну, что-жъ. Если нeтъ хлeба, будемъ жрать честную пролетарскую икру.
Икра здeсь стоила 22 рубля кило. Я не думаю, чтобы Рокфеллеръ поглощалъ ее въ такихъ количествахъ... въ какихъ ее поглощала совeтская Салтыковка. Но къ икрe нуженъ былъ еще и картофель.
Съ картофелемъ дeлалось такъ. Мое образцово-показательное пальто оставлялось дома, я надeвалъ свою видавшую самые живописные виды совeтскую хламиду и устремлялся въ подворотни гдe-нибудь у Земляного Вала. Тамъ мирно и съ подозрительно честнымъ взглядомъ прохаживались подмосковныя крестьянки. Я посмотрю на нее, она посмотритъ на меня. Потомъ я пройдусь еще разъ и спрошу ее таинственнымъ шепоткомъ:
-- Картошка есть?
-- Какая тутъ картошка... -- но глаза "спекулянтки" уже ощупываютъ меня. Ощупавъ меня взглядомъ и убeдившись въ моей добропорядочности, "спекулянтка" задаетъ какой-нибудь довольно безсмысленный вопросъ:
-- А вамъ картошки надо?..
Потомъ мы идемъ куда-нибудь въ подворотню, на задворки, гдe на какой-нибудь кучкe тряпья сидитъ мальчуганъ или дeвченка, а подъ тряпьемъ -завeтный, со столькими трудностями и рискомъ провезенный въ Москву мeшочекъ съ картошкой. За картошку я плачу по 5-6 рублей кило...
Хлeба же не было потому, что мои неоднократныя попытки использовать всe блага пресловутой карточной системы кончались позорнымъ проваломъ: я бeгалъ, хлопоталъ, доставалъ изъ разныхъ мeстъ разныя удостовeренiя, торчалъ въ потной и вшивой очереди и карточномъ бюро, получалъ карточки и потомъ ругался съ женой, по экономически-хозяйственной иницiативe которой затeвалась вся эта волынка.