Вскоре после этого, 14 февраля 1901 г., Петр Карпович, бывший студент, дважды исключавшийся из университета, попросил у министра аудиенции. Поскольку политических убийств не совершалось уже много лет, министр спокойно подпустил молодого человека к себе. Прогремел выстрел, и Боголепов упал, получив смертельную рану.
Своим личным актом мести – за убийцей не стояли никакие партии или политические организации – Карпович отбросил нас назад к революционному террору времен Александра II, хотя, как ни странно, он не был казнен. Его поступок произвел неизгладимое впечатление на многих, включая меня: мы рассматривали готовность умереть во имя справедливости как пример высокого нравственного героизма.
Казалось, сам царь подтвердил нашу веру в политическую эффективность террора, когда на должность убитого чиновника назначил престарелого генерала П.С. Ванновского, известного в прошлом как реакционного военного министра, но удивившего всех своей справедливостью по отношению к студентам. Их перестали отдавать в солдаты, а тем, кто был сослан в Сибирь, осенью 1902 г. позволили вернуться.
Банковский недолго продержался на своей должности. После ряда стычек с отъявленным реакционером, министром внутренних дел Д.С. Сипягиным, он был смещен. Новым министром просвещения стал Г.А. Зенгер (1902–1904 гг.), которого я знал лично. Будучи профессором филологии Баршавского университета и увлеченным знатоком античности, он перевел на латынь пушкинского «Евгения Онегина». Зенгер был красивым и симпатичным человеком, но ему не хватало силы воли, и он ограничился тем, что продолжил либеральную политику Банковского. В итоге его сменил генерал Глазов, чье назначение вызвало новый взрыв недовольства среди студенчества.
В течение этого времени большинство профессоров держались очень осмотрительно и пытались сохранять нейтралитет; лишь немногие открыто выступали против полицейского произвола. Тем не менее около 350 профессоров поставили свои подписи под петицией 1903 г. в защиту студентов и университетской свободы. Царь отклонил петицию.
Не могу вспомнить, по какому случаю я выступил с первой в своей жизни политической речью, помню лишь, что произнес ее в конце второго курса, на студенческом митинге. Масса студентов скопилась на главной лестнице; я пробрался через толпу на верхние ступени и обратился к собравшимся со страстными словами. Я не входил ни в какую политическую группу и до сих пор не знаю, что заставило меня говорить. Тем не менее выступал я с жаром, призывая студентов помочь стране в освободительном движении. Слушатели ответили громкими аплодисментами.
До того момента мой послужной список был безупречным, но на следующий день меня вызвал ректор. Он встретил меня словами:
– Молодой человек, я бы исключил вас из университета, если бы не ваш досточтимый отец и его заслуги перед страной. Рекомендую вам взять отпуск и некоторое время пожить в семье.
Это был очень снисходительный приговор, и я не испытывал никакого неудовольствия, став «ссыльным студентом» и получив таким образом первую награду в борьбе за свободу.
В глазах ташкентской молодежи я был героем и купался в лучах славы. К несчастью, однако, возвращение домой омрачилось первым серьезным столкновением с отцом, который был крайне расстроен этой историей. Вероятно, его тревожило, как бы я не пошел по дорожке братьев Ульяновых. Он утверждал, что если я хочу что-то сделать для страны, то должен думать о будущем, прилежно учиться и держаться подальше от неприятностей.
– Поверь мне, – говорил он, – ты еще слишком молод, чтобы знать страну и понимать, что в ней происходит. Когда повзрослеешь, поступай как знаешь, а пока же изволь слушаться меня.
Он добился от меня обещания вести себя разумно и вплоть до окончания учебы воздерживаться от участия в политических движениях.
Слова отца произвели на меня большое впечатление. Он был совершенно прав, говоря, что я почти незнаком с российской жизнью; но и давая ему обещание, я знал, что если не действия, то хотя бы все мои помыслы будут связаны с политикой.