Моя камера имела шесть шагов в длину и три в ширину. Дневной свет проникал лишь через крохотное окошко во внешней стене, проделанное высоко над головой. В камере имелись кровать, стол со стулом и, конечно, параша. Под потолком горела тусклая лампочка, никогда не выключавшаяся. Тяжелая дверь снабжалась глазком, который закрывался снаружи металлической шторкой. В любой момент она могла отъехать в сторону и в отверстии показывался глаз надзирателя. В первые дни это бесцеремонное наблюдение крайне действовало на нервы, но в конце концов я привык и перестал его замечать.
Закончив изучать окружающую обстановку, я почувствовал, что на меня навалилась ужасающая усталость, прикорнул на узкой кровати, и через мгновение на меня снизошел милосердный сон.
Часа через три от глубокого сна меня пробудил скрежет ключа в замке. Это пришел надзиратель, чтобы отвести меня умыться. Я поспешно достал зубную щетку, мыло и полотенце и вышел за надзирателем в коридор, где ждало уже несколько других заключенных. Я присоединился к ним, и мы направились в общую уборную. Для такого новичка, как я, вся эта процедура вызывала отвращение. На умывание нам давали пять, в лучшем случае десять минут. Отдельных раковин не было, лишь длинный цинковый желоб с десятками рукомойников. Я неуклюже пытался пристроить мыло и зубную щетку на узкую полочку под краном. Увидев, что я тут новенький, мой сосед снабдил меня всевозможной полезной информацией, спросив при этом мою фамилию и номер камеры. Среди прочего он рассказал, что уголовных преступников в тюрьме очень мало, большинство – обвиняемые по политическим делам. После разговора с ним я почувствовал себя чуть-чуть приободрившимся. Было отрадно узнать, что и в тюрьме идет какая-то тайная, неофициальная жизнь. Несколько дней спустя, вернувшись из уборной, я обнаружил, что мне в карман незаметно подложили тонкий, туго скрученный листок бумаги. На нем была нарисована таблица с шестью рядами букв в алфавитном порядке; каждый ряд имел свой номер от первого до шестого. Внизу записки объяснялось, как пользоваться этим шифром для связи с другими заключенными путем перестукивания по стене или по трубам центрального отопления. Это был специальный тюремный шифр, чем-то напоминающий азбуку Морзе. В достаточной мере изучив шифр, я постучал в стену. Мой сосед немедленно отозвался, и почти сразу же я узнал от него, что на следующем этаже содержится Сергей Васильев.
К тому времени я обжился в камере. Тюремные правила не отличались излишней строгостью. Например, родственники политзаключенных могли передавать им продукты и сладости, а также книги в неограниченном количестве. Книги также можно было взять в превосходной тюремной библиотеке. Как ни странно, я даже радовался одиночному заключению, так как имел возможность подумать, оглянуться на прошлую жизнь и читать сколько душе угодно. Дополнительное удовольствие доставлял обмен вестями с Сергеем Васильевым посредством шифра. Так прошли две недели.
Согласно закону, арестованного нельзя было держать под стражей больше двух недель, не сообщая ему причину ареста. Против меня так и не выдвинули никаких обвинений, а мне не терпелось их узнать вследствие странного поведения ротмистра при моем аресте. Вместо того чтобы расспрашивать меня о Сергее Васильеве и его группе, ротмистр показывал всем моим домочадцам – кроме меня самого – фотографию молодой девушки, очевидно надеясь, что кто-нибудь ее опознает. Естественно, никто не мог ее узнать, поскольку она никогда не бывала у нас дома. Найденные у меня экземпляры «Буревестника» интересовали ротмистра не больше, чем личность Сергея Васильева. Так что же это была за девушка? Снова и снова обдумывая все дело, я пришел к выводу, что у ротмистра имелись какие-то причины для вторжения, совершенно не связанные с листовками, за которые я был арестован. Но никакого объяснения придумать не удавалось.
Мы были лишены права переписки, но обладали привилегией писать тюремному начальству. Для этой цели по специальной просьбе нам предоставлялись письменные принадлежности. Как только законный срок задержания истек, я написал помощнику прокурора Санкт-Петербургского окружного суда о том, что объявлю голодовку, если в течение пяти дней мне не сообщат о выдвинутых обвинениях. Когда прошли и эти пять дней, а ответ на мой запрос не пришел, я объявил голодовку. Запах пищи, которую каждый день ставили рядом с моей кроватью, был почти непереносим. Сперва меня сильно мучила жажда, и порой я не выдерживал и позволял себе отпить немного воды. Потом вдруг стало легче. К четвертому дню я чувствовал онемение и впал в полубессознательное состояние. Начались галлюцинации. Меня охватило своего рода блаженство. На седьмой или восьмой день в камере появился заместитель начальника тюрьмы в сопровождении надзирателей. Они подняли меня с кровати, одели и отвели к прокурору. Двум надзирателям пришлось поддерживать меня – я так ослаб, что едва шевелил ногами. В кабинете начальника тюрьмы находились жандармский полковник и помощник прокурора окружного суда. После долгого разговора прокурор предъявил мне согласно статьям 101 и 102 части 2-й уголовного кодекса обвинение в причастности к подготовке вооруженного восстания и в принадлежности к организации, которая ставила своей целью свержение существующего государственного строя. Конца обвинительного акта я не слышал, так как от слабости упал в обморок. Вернувшись в сознание, я подписал, как требовалось, обвинение. Затем меня отвели обратно в камеру, где уже ждал тюремный врач. Под его присмотром я вскоре полностью поправился и вернулся к обычной тюремной жизни.