Конечно, не все военные судьи походили на Кошелева. В прибалтийских губерниях были двое других судей, Арбузов и Никифоров; последний представлял собой полную противоположность Кошелеву. Будучи очень набожным, он ходил молиться в церковь всякий раз перед вынесением смертного приговора. Осенью 1908 г. он вел процесс так называемой «Северной боевой организации» социал-революционеров – независимой террористической группировки. Ее возглавлял эстонец Трауберг, подозревавший, что в руководстве партии эсеров скрывается высокопоставленный агент-провокатор. Достойное поведение Трауберга на суде произвело впечатление на всех присутствующих, убедившихся, что он говорит правду. В какой-то момент, когда заместитель прокурора Ильин, очень амбициозный человек, попытался запугать подсудимого, Никифоров резко осадил его:
– Если Трауберг это говорит, значит, так оно и есть.
Были и другие достойные судьи, такие как генерал Кирилин из Санкт-Петербургского военного округа, который безупречно вел процессы, несмотря на давление сверху.
Я предпочитал работать в провинциальных военных трибуналах, где на судей все же давили не так сильно. Помню дело об экспроприации Миасского казначейства на Южном Урале. Его рассматривал военный трибунал в Златоусте. Как обычно, председательствовал в суде генерал, окончивший Военно-юридическую академию, а помогали ему четыре полковника – но в данном случае они не подвергались никакому давлению. Все обвиняемые были очень молодыми людьми, членами группы социал-демократов большевиков во главе с Алексеевым, сыном богатого купца из Уфы. Нам удалось доказать лживость ряда обвинений, и судья оправдал некоторых подсудимых.
Впоследствии Алексеев рассказывал мне об экспроприациях, осуществлявшихся его группой. Официально Ленин и большевистская печать осуждали экспроприации как «мелкобуржуазную практику» левых эсеров и максималистов.
– Как же вы совершали эти экспроприации, – спросил я Алексеева, – при таком отношении вашей партии?
– Все очень просто, – ответил он. – У нас в партии на этот счет был заведен специальный порядок. Перед очередной экспроприацией – примерно за две недели до нее – мы выходили из партии, заявляя, что не согласны с ее политикой. После этого, развязав себе руки, мы совершали экспроприацию. Деньги передавались Максиму Горькому на Капри, который содержал на них свою школу[27]. Две недели спустя мы подавали прошение о возвращении в партию, «осуждая» свои ошибки, и нас немедленно восстанавливали.
В специальном отделе политических дел при судебной палате приговоры выносились большинством голосов судей, назначенных по рекомендации министра юстиции И.Г. Щегловитова. Настроения этих судей в частном разговоре со мной красноречиво описал председатель Петербургской судебной палаты Н.С. Крашенинников. «Надеюсь, вы понимаете, что эти политические процессы даже не претендуют на название правосудия. Идет ожесточенная политическая борьба. То, что ваши клиенты считают справедливостью, для меня – преступление». До революции 1905 г. Крашенинников был одним из самых беспристрастных судей, но эксцессы революции ожесточили его и привели в ряды правых.
Мой российский опыт и позднейшие наблюдения во время изгнания из страны подтвердили убеждение в том, что беспристрастность невозможна там, где речь идет о политике. Ни один судья не в силах сохранять безразличие, когда вокруг него кипит ожесточенная борьба.
Щегловитов пользовался поддержкой царя, который в политических вопросах не шел ни на какие компромиссы. В этой связи показательно его отношение к процессам о погромах, когда к суду привлекались члены Союза русского народа. Среди документов Чрезвычайной комиссии по расследованию деятельности бывших министров и сановников, созданной по распоряжению Временного правительства, имеется заявление некоего Лядова, главы одного из департаментов Министерства юстиции. Лядов утверждает, что из тех прошений о помиловании, которые рассматривались в его департаменте, царь неизменно удовлетворял те, что были поданы членами Союза русского народа, и отклонял те, что подавались революционерами.
В первые годы своей карьеры я вел дело Союза учителей Санкт-Петербургской губернии. Этим делом занимался апелляционный суд в ноябре 1907 г. Подсудимых обвиняли в антиправительственных заявлениях, которые содержались в их петициях к Сенату. Однако эти петиции были составлены в соответствии с положениями императорского указа от 28 февраля 1905 г, который призывал любые группы, организации и частных лиц выступать с предложениями о реформах и указывать на недостатки в работе правительства. Теперь же, годы спустя, эти петиции были тщательно рассмотрены и поставлены в вину их авторам. По этому делу проходили многие сельские учителя. В период послаблений, когда люди осмеливались открыто высказывать свое мнение, крестьяне нередко выбирали учителей своими делегатами на митинги и совещания. Местные чиновники, в том числе заведующие начальными школами, выступая свидетелями защиты, заявляли о полной благонадежности учителей и с похвалой отзывались об их полезной деятельности на сельских сходах и собраниях кооперативов, указывая, что учителям нередко удавалось обуздывать самые бурные страсти. Суд проявил снисходительность, и многие учителя были оправданы, но ни одному не позволили вернуться к преподаванию. Итоги этого процесса стали страшным ударом по образованному сословию в сельских районах Петербургской губернии. Оказалось, что указ о петициях стал лишь ловушкой для тех, кто не усомнился в искренности царского слова. Подобных случаев было много. Например, в 1908 или в 1909 г. нескольких почтовых и телеграфных служащих в Вильне обвиняли в подстрекательстве к всеобщей забастовке в 1905 г. перед объявлением Манифеста 17 октября – хотя многие из обвиняемых успели позабыть об этом.