Маленький Володя Ульянов наверняка тоже смотрел на этот образ и, может быть, про себя смеялся от души, сохраняя набожный вид – если верить его собственному рассказу о том, как он в четырнадцатилетием возрасте сорвал с себя и выкинул в мусорное ведро крестик. В моих же чувствах не было никакой двуличности – я был по-детски глубоко религиозен. Я помню старого протоиерея нашего собора, приходившего по воскресеньям на чай и приносившего мне религиозные брошюрки, в которых популярно объяснялся смысл главных церковных праздников. Религия была частью нашего повседневного существования, глубоко и навсегда входя в нашу жизнь. Эти ранние впечатления и образ прекрасного Сына человеческого, отдавшего свою жизнь за других и проповедовавшего только одно – любовь, – служили источником юношеской веры, которую я впоследствии обрел в виде идеи о личной жертве за народ. Эта вера являлась источником революционного пыла и для меня, и для многих юношей и девушек моей эпохи. Разумеется, имелась и другая разновидность веры – официальное государственное православие Священного синода, этого бездушного бюрократического учреждения, преследовавшего любых инакомыслящих и своим безразличием к нуждам человечества насаждавшего во многих людях атеизм. Но мы, дети, ничего не знали об этой стороне церкви.
В шестилетнем возрасте мое беззаботное детство резко оборвалось. Мои родители, няня, старшие сестры и все наши друзья вдруг сделались очень заботливыми и любвеобильными. Я чувствовал происходящие вокруг меня перемены, но не понимал их причину и, слегка озадаченный, радовался неожиданному потоку подарков. Меня постоянно заклинали не волноваться и не утомляться. Несколько раз нас посещал врач и осматривал мое бедро и ногу. Наконец, однажды вечером к нам в детскую пришла мать, тихонько села у моей кровати и рассказала, что вскоре мы поедем в Казань на тройке со звонкими бубенцами. Мысль о поездке привела меня в восторг. Зимой в Казань можно было попасть лишь по замерзшей Волге. Мы выехали в путь в закрытом возке, куда поставили жаровню, чтобы пассажиры не замерзли. После прибытия я несколько дней отдыхал, а потом мать отвела меня к профессору Студенскому – ведущему специалисту по костным болезням. После тщательного осмотра он поставил мне диагноз – туберкулез бедренной кости. На следующее утро он посетил нас в сопровождении приятного молодого человека. Они осмотрели мою правую ногу, и молодой человек снял с нее мерку, как сапожник. На следующий день он вернулся, взял мою правую ногу и засунул ее в металлическое приспособление, похожее на сапог и закрывавшее мне колено, так что я не мог согнуть ногу. Я заорал, но молодой человек сказал только:
– Превосходно!
Мать же сказала:
– Ты ведь не хочешь остаться хромым до конца жизни? – Должно быть, в моем взгляде читался испуг. – Вижу, что не хочешь. Поэтому будь умницей и, когда вернемся домой, не вставай с постели. Очень скоро ты сможешь бегать и играть, сколько захочешь.
Ее серьезный голос действовал на меня успокаивающе. Два дня спустя мы отправились обратно в Симбирск. Мы вернулись под Рождество, и я до сих пор помню, как мою специальную кровать подкатили к елке. Я не вставал с постели полгода, а садиться мне разрешали лишь в железном сапоге с привязанными к каблуку гирями.
Я всегда был живым, энергичным мальчиком, и провести полгода в неподвижности оказалось трудно. Моя старшая сестра много лет спустя рассказывала мне, что во время болезни я был совершенно невыносим.
– Но твои капризы продолжались недолго, – прибавляла она. – Тебя спасало чтение – а нас оно спасало от тебя.
Я всегда любил книги, но до того времени меня нельзя было назвать увлеченным читателем. Однако во время болезни, в один прекрасный день устав от лежания и тоски, я взял книгу со столика у кровати. На этом моя скука закончилась. Как называлась книга и кто был ее автор, я уже не помню, но она навсегда привила мне привычку к чтению. Я забыл обо всем на свете, забыл даже о противном железном сапоге. Я проглатывал книги и журналы, исторические романы, научные книги и описания путешествий, истории про индейцев, жития святых. Меня захватило волшебство Пушкина, Лермонтова и Толстого; я не мог оторваться от «Домби и сына» и проливал горькие слезы над «Хижиной дяди Тома».