Не следует, впрочем, думать, что мягкий Шувалов был послушной игрушкой в руках своих родственников и приятелей. В марте 1759 г. И. И. Шувалов писал М. И. Воронцову, который просил похлопотать о предоставлении ему хлебной монополии, что в данный момент государство не нуждается в такой монополии. «Сверх того… — заключал Шувалов, — против пользы государственной… я никаким образом на то поступить против моей чести не могу, что ваше сиятельство, будучи столь одарены разумом, конечно, от меня требовать не станете»41. Документы по внутренней и особенно внешней политике, написанные его рукой, свидетельствуют о несомненно самостоятельном уме и аналитических способностях. Шувалов достаточно глубоко разбирался в делах и при необходимости добивался их решения по своему плану, исходя из своих интересов и представлений о деле. Разумеется, излишне доказывать, что суждения Шувалова имели в тогдашней обстановке абсолютную ценность и возражений не вызывали, ибо воспринимались правительствующими чиновниками как указы императрицы.
В последние годы царствования Елизаветы возросла роль И. И. Шувалова во внешнеполитических делах. Свержение канцлера А. П. Бестужева-Рюмина в 1758 г. произошло если и без прямого участия Шувалова, то по крайней мере с его согласия. Формально не входя в Конференцию при высочайшем дворе, образованную в 1756 г. для рассмотрения вопросов внешней политики и ведения войны, он значил во внешнеполитических делах больше, чем вся Конференция. Без его распоряжений и во всяком случае одобрения не проводилась в жизнь ни одна крупная внешнеполитическая акция. Он, как канцлер, получал депеши посланников и рапорты главнокомандующих, сообщавших о важнейших делах и просивших, подобно Фермору, «в милостивой протекции содержать и недостатки… мудрыми… наставлениями награждать». Весной 1761 г. И. И. Шувалов вместе с канцлером М. И. Воронцовым вел переговоры с австрийским посланником Н. Эстергази и заключил конвенцию о продолжении войны против Пруссии42.
Важной чертой статуса Шувалова было то, что в сложной иерархии чиновной России он занимал весьма скромное место. Шувалов не имел высших воинских и гражданских званий, орденов и титулов, т. е. всех тех блестящих атрибутов власти и внешнего почета, которыми временщики (часто подсознательно) стремились компенсировать незаконность своего могущества. Шувалов же стремился избежать почестей, отклоняя один за другим проекты о наградах и пожалованиях. В 1757 г. Воронцов представил Шувалову для передачи на подпись Елизавете проект указа, согласно которому Шувалов сразу становился членом Конференции при высочайшем дворе, сенатором, графом, кавалером высшего ордена Андрея Первозванного и, наконец, обладателем поместий с населением до 10 тыс. душ. Но этот проект, как и многие другие, ему подобные, не был осуществлен из-за противодействия самого Шувалова, оставшегося до конца царствования Елизаветы лишь «генерал-адъютантом, от армии генерал-порутчиком, действительным камергером, орденов Белого орла, святого Александра Невского и святой Анны кавалером, Московского университета куратором, Академии Художеств главным директором и основателем, Лондонского королевского собрания и Мадритской королевской Академии Художеств членом»43.
Причин подчеркнутой скромности И. И. Шувалова было несколько.
По своему характеру Шувалов, вероятно, действительно не был таким честолюбцем и стяжателем, как его двоюродный брат П. И. Шувалов или Меншиков, Бирон, Потемкин и другие временщики. В октябре 1763 г. И. И. Шувалов писал своей сестре П. И. Голицыной: «Благодарю моего бога, что дал мне умеренность в младом моем возрасте, не был никогда ослеплен честми и богатством, и так в совершеннейших летах еще менше быть могу…» Это признание уже бывшего фаворита, написанное из-за границы, куда его как в почетную ссылку отправила Екатерина II, можно было бы игнорировать, если бы те же мысли не посещали Шувалова в годы его фавора. В письме Воронцову от 10 декабря 1757 г., которое содержит отказ поддержать упомянутое выше предложение Воронцова о награждении Шувалова, фаворит писал: «Мог у сказать, что рожден без самолюбия безмерного, без желания к богатству, честям и знатности; когда я, милостивый государь, ни в каких случаях к сим вещам моей алчбы не казал в каких летах, где страсти и тщеславие владычествуют людьми, то ныне истинно и более притчины нет»44.
Однако не следует преувеличивать значения невзыскательности и скромности фаворита на основании его писем и трогательных легенд о том, что Шувалов вернул государству миллион рублей, подаренный ему умирающей Елизаветой. Более десятка лет он жил на содержании императрицы, ни в чем себе не отказывая. Скромность Шувалова, которую, как мы видели, он прекрасно осознавал и даже подчеркивал, была не столько особенностью его характера, сколько позицией, довольно редким тогда типом поведения, обусловленным своеобразием положения Шувалова при дворе. Такая неординарная манера поведения выделяла Шувалова из ряда титулованных вельмож и подчеркивала его исключительность еще более выразительно, чем ордена и звания.
Формальная незначительность места в чиновной иерархии была удобна Шувалову еще и потому, что снимала с него ответственность за успех дел, к которым он был причастен, и даже нередко позволяла избежать их решения. И тогда нарочитая скромность могущественного временщика становилась маской лицемерия: «…не будучи ни к чему употреблен, не смею без позволения предпринимать, а если приказано будет, то вашему сиятельству отпишу». Современники прекрасно понимали истинное значение Шувалова и не обольщались его заверениями. В 1761 г. французский дипломат Ж.-Л. Фавье писал: «Он вмешивается во все дела, не нося особых званий и не занимая особых должностей… Одним словом, он пользуется всеми преимуществами министра, не будучи им»45.
Наконец, важно отметить, что Шувалов, следуя своим склон-костям и интересам, стремился добиться истинного признания и почестей в той сфере, где количество орденов или громкость титула имели второстепенное значение. Как справедливо писал С. В. Бахрушин, роль русского мецената, покровителя искусства и науки была для Шувалова даже более лестной, чем роль вершителя государственных дел46. Подтверждением этой мысли служит приведенный выше официальный титул Шувалова. Он весьма необычен для влиятельного вельможи и временщика.
Шувалову был присущ огромный интерес прежде всего к сфере литературы и искусства. Всякая служба была ему в тягость. Петр III, взойдя на престол, назначил Шувалова начальником Кадетского корпуса. Эта «милость» самодержца — явное понижение — была неожиданностью для Шувалова и вызвала откровенный смех у его ближайших друзей. И. Г. Чернышев не без иронии писал ему 9 марта 1762 г. из-за границы: «…простите, любезный друг, я все смеюсь, лишь только представлю себе вас в гетрах, как вы ходите командовать всем корпусом и громче всех кричите: «На караул!»» Сам Шувалов по поводу этого назначения с унынием писал Вольтеру 19 марта 1762 г.: «Мне потребовалось собрать все силы моей удрученной души, чтобы исполнять обязанности по должности, превышающей мое честолюбие (зачеркнуто — «и входить в подробности, отнюдь не соответствующие той философии, которую мне бы хотелось иметь единственным предметом занятий») и мои силы»47.
Источники рисуют Шувалова как человека интеллигентного, воспитанного, мягкого, но несколько расслабленного, вялого, склонного к созерцательности и самоанализу, что в целом не было характерно для стереотипа поведения людей середины XVIII в. с присущей им — детям Просвещения — кипучей энергией и оптимизмом. Примечательно в этом смысле письмо Шувалова Воронцову от 29 мая 1757 г., в котором Шувалов сообщал: «Я, будучи болен, писал к нему (речь идет о другом адресате. — Е. А.), и как болезнь обыкновенно представляет нам состояние наше, как оное есть точно, то у меня вырвалися… изъяснения моих гипохондрических мыслей, которыя я себе в утешение часто за слабостью моего рассудка и малодушием представляю… Я чувствую, что много дурно делаю, что вашему сиятельству сие пишу; я сей день целой все болен головой, и в голове все к тому собралося печальное. Простите, милостивый государь, в оном меня: когда откроешь мысли, к кому поверенность есть, то кажется, будто полегче»48.