Говоря о «слабости» Красной Армии, западные комментаторы, конечно, сознательно ее преувеличивали. Прорыв линии Маннергейма (а обойти ее было нельзя) был при всех обстоятельствах делом очень нелегким; а сильные морозы и озерно-лесистая местность (причем СССР не хватало лыжных войск) создали дополнительные трудности. Но то, что в армии обнаружились организационные неполадки, впоследствии признали сами советские военные.
В то время как отношения Советского Союза с Англией и Францией все обострялись, его отношения с Германией в течение всей советско-финской войны оставались внешне корректными. Гитлер и Риббентроп послали даже поздравления Сталину ко дню его 00-летия, 21 декабря 1939 г.; особенно «горячие чувства» изливал в своей телеграмме Риббентроп. Сталин поблагодарил их.
А потом, 9 апреля, немцы начали свое молниеносное вторжение и Данию и Норвегию. Хотя советская печать и ссылалась вначале на «нарушения Англией и Францией суверенитета Норвегии», эта новая гитлеровская агрессия встревожила Москву: война подходила слишком близко к советскому дому. В изданной после войны советской «Истории войны» сказано со ссылками на дипломатические документы, что Швеция избежала германской оккупации только благодаря советским демаршам[7]. В то же время русским было очевидно, что англичане и французы ведут военные действия в Норвегии совершенно недостаточными силами и как-то уж очень бестолково.
10 мая гитлеровские войска ринулись на Запад.
Как я уже указывал выше, в годы войны я многим в Советском Союзе задавал два таких вопроса: «Что вы думали о советско-германском пакте?» и «Когда пакт еще находился в силе, в какой момент вы начали серьезно сомневаться насчет его?»
На первый вопрос мне почти всегда отвечали примерно следующее: «Каждый, конечно, понимал, что тошно и неприятно делать вид, будто мы друзья с Гитлером; но уж такое положение сложилось в 1939 г., что нам любой ценой надо было выиграть время, а другого выбора у нас не было. Мы не думали, чтобы и самому Сталину очень нравилась эта идея, но мы глубоко верили в его правоту; если он решил заключить с Гитлером пакт о ненападении, значит, он наверняка знал, что другого выхода нет. И не забывайте также, что нам в то время грозила и японская агрессия; нам пришлось драться на Халхин-Голе как раз в то же время».
А ответ на второй вопрос неизменно следовал в таком приблизительно духе: «Мы начали действительно нервничать, когда увидели, что Гитлер сумел за какой-нибудь месяц, если не меньше, разгромить французскую армию. Мы питали довольно большое доверие к французской армии, и мы многое также слышали о линии Мажино, а потому – будем говорить прямо – рассчитывали, что война во Франции продлится долгое время и что в результате немцы будут сильно ослаблены. Эгоисты? Да, мы были эгоистами, а кто ими не был? О том, какое впечатление произвел разгром Франции, вы можете судить по той поспешности, с которой начали осуществляться мероприятия по укреплению обороноспособности СССР. Мы никогда не ожидали, что немцы так внезапно нападут на нас, а главное, что они сумеют захватить у нас такую огромную территорию, но мы чувствовали, что должны готовиться к очень тяжелой борьбе, если Гитлер спятит с ума настолько, что полезет на нас».
Был также и дополнительный вопрос, который я задавал с интересом: «Между разгромом Франции и нападением Германии на Советский Союз происходила война между Германией и Англией – что вы о ней думали?» Тут ответы становились неопределенными, но в общем они сводились к следующему: «К Англии у нас относились совершенно по-разному. Знаете, сама жизнь научила нас быть против англичан – после этого Чемберлена, Финляндии и всего прочего. Но постепенно, как-то очень незаметно мы начали восхищаться англичанами, потому, очевидно, что они не склонились перед Гитлером. В наших газетах много писали о бомбардировках Лондона, Ковентри и других английских городов. И мы начали также сочувствовать английскому народу – начали думать, что рано или поздно нам тоже суждено будет испытать нечто подобное. Особенно болела за англичан наша интеллигенция. У многих уже тогда начала складываться мысль, что война Англии против Гитлера – это «справедливая война». Но потом, в мае, в Англию вдруг прилетел Гесс, и мы вновь стали смотреть на Англию с опаской и подозрением».
Здесь нет необходимости рассказывать о трагедии Франции 1940 г. Скажу только, что мне довелось быть во Франции в то время, после чего я описал эту трагедию в своей книге «Последние дни Парижа» («The Last Days of Paris»). Главное, что надо сказать об этой великой национальной катастрофе Франции, заключается вкратце в следующем. Глупая пропагандистская линия, которой придерживались правительство и пресса вплоть до 10 мая, когда гром грянул, заключалась в том, что Франция защищена-де линией Мажино, а потому немцы не посмеют напасть на Запад. Значительная часть буржуазии, чье мнение отражали всякие правые и профашистские политические деятели, надеялась, что вот-вот что-нибудь случится, что позволит Франции заключить мир с гитлеровской Германией. В Англии члены правительства Чемберлена, хотя и не считали возможным компромиссный мир с Германией, тоже лелеяли надежду, что Германия не нападет на Запад, Англия же тем временем будет продолжать бомбить Германию и «через два или три года» сумеет поставить ее на колени[8]. А когда 10 мая немцы все-таки обрушились на Запад, и особенно через несколько дней, когда они прорвались во Францию, заняли Седан и устремились к Ла-Маншу, вся Франция была совершенно ошеломлена и ее быстро охватили пораженческие настроения. Миф о неприступности линии Мажино, которым все эти годы убаюкивали французский народ, вдруг рассыпался в прах.
8
Эмери, входивший в состав правительства Чемберлена, сам говорил мне об этом 2 мая, за неделю до нападения немцев на Запад.