Правда, первый был крайне возмущен этим фактом, а второй удовлетворен, и объяснялось это разноречие тем, что два идеолога принципиально расходились в своем отношении к большевистской партии.
Федотов писал тогда же: "Весь ужас коммунистического рабства заключался в его "тоталитарности". Насилие над душой и бытом человека... было мучительнее всякой нищеты и политического бесправия. Право беспартийного дышать и говорить, не клянясь Марксом... означает для России восстание из мертвых" (цит. соч., с. 83-84). А Троцкий ставил вопрос прямо противоположным образом: "...советское государство приняло тоталитарно-бюрократический характер", между тем как ранее "возможно было в партии открыто и безбоязненно спорить по самым острым вопросам политики..." (цит. соч., с. 92).
Итак, с точки зрения Федотова тоталитаризм имел место тогда, когда в стране безраздельно властвовала партия, а переход власти к государственной структуре, перед которой в принципе все равны, он считал отходом от тоталитарного насилия; Троцкий же не мог смириться с тем, что партия утратила свое "особое" положение в стране*. И он был убежден, что настанет время, когда "советская бюрократия" будет "низвергнута революционной партией, которая имеет все качества старого большевизма" (там же, с. 209).
Знаменательно, что биограф Троцкого, Исаак Дойчер, с глубоким удовлетворением писал в 1963 году: "...после смерти Сталина бюрократия была вынуждена делать уступки за уступками... Троцкий предвидел возможность такого развития событий... Эпигоны Сталина начали ликвидацию сталинизма и тем самым выполнили... часть политического завещания Троцкого"38 (стоит напомнить, что последний считал цитируемую книгу "Преданная революция" "главным делом своей жизни").
Дойчер, без сомнения, упомянул бы - если бы это было ему известно,что Хрущев в 1920-х годах выступал на стороне Троцкого, в чем в июне 1957 года обвинил его Каганович (он, Молотов и Маленков пытались тогда свернуть Никиту Сергеевича), и Хрущев вынужден был признать: "Я... имел неправильное выступление в поддержку позиции Троцкого", оправдывая свою "ошибку" молодостью ("я учился в то время на рабфаке")39,- хотя Никите Сергеевичу было в тот момент уже без нескольких месяцев тридцать лет. Могут возразить, что столь давняя хрущевская приверженность к троцкистской "левизне" не могла определять его политико-идеологическую линию 1950-х годов. Однако нельзя все же сбросить со счетов тот факт, что в верхнем эшелоне послесталинской власти один только Хрущев побывал в свое время в троцкистах; Маленков, например, начал карьеру в свои двадцать с небольшим лет как раз решительной борьбой против троцкистов в Московском Высшем техническом училище, где он тогда учился.
Могут возразить, что в период своего полновластного правления Хрущев неоднократно резко отзывался о Троцком, но в этом уместно видеть стремление отвергнуть предъявленное ему в 1957 году обвинение в причастности к деятелю, который - в силу его уничтожающей критики СССР в годы пребывания за рубежом - воспринимался как некое чудовище,.
Для самого Никиты Сергеевича "троцкистский период" его политической биографии, несомненно, имел существенное значение. Это ясно, например, из одной детали его доклада на ХХ съезде (то есть еще до предъявленного ему обвинения.). Он счел нужным сказать, что "вокруг Троцкого были люди, которые отнюдь не являлись выходцами из среды буржуазии. Часть из них была партийной интеллигенцией, а некоторая часть - из рабочих (трудно усомниться, что докладчик имел в виду и самого себя...- В. К.)... Многие из них порвали с троцкизмом и перешли на ленинские позиции"40.
Разумеется, та реанимация "революционного духа", тот сдвиг "влево", который был осуществлен во второй половине 1950-х годов под руководством Хрущева, объясняется отнюдь не тем, что Никита Сергеевич в свое время был причастен к троцкизму, к "левым"; но все же этот факт, так сказать, закономерен, он лишний раз подтверждает наличие определенной логики в ходе истории: именно единственный в верховной власти бывший троцкист стал в 1955 году новым "вождем"...
Закономерность движения истории подтверждается и тем, что Троцкий в своем уже цитированном сочинении 1936 года (в главе "Куда идет СССР?") смог так или иначе предсказать состоявшийся через двадцать лет ХХ съезд партии, на котором был крайне резко осужден совершившийся в середине 1930-х годов поворот, определенный Троцким прежде всего словами "партия мертва". Хрущев говорил в своем докладе, что "Ленин решительно выступал против всяких попыток умалить или ослабить роль партии" (цит. изд., с. 20), а между тем Сталин осуществил "массовый террор против кадров партии" (с. 311).
И. Дойчер со своего рода упоением писал в 1963 оду: "Троцкий прокладывал путь для тех, кто многие годы спустя крушили монументы Сталину, выбросили его тело из Мавзолея на Красной площади, вычеркнули его имя с площадей и улиц и даже переименовали Сталинград в Волгоград. С ясным пониманием, что это произойдет, Троцкий напоминает... "Месть истории сильнее, чем месть самого сильного генерального секретаря. Я думаю, что это утешает". На пороге своего собственного крушения в результате последнего акта предательства Сталина (речь идет о подосланном мнимом "троцкисте"-убийце.- В. К.) Троцкий уже наслаждается грядущим возмездием истории и своей посмертной победой" (цит. соч., с. 486).
Но не стоит увлекаться этими эффектными формулами; пред нами в конечном счете все то же "культовое" токование истории, хотя биограф Троцкого - вроде бы непримиримый разоблачитель "культа". Личные действия Сталина и Троцкого (а также словно бы выполнявшего "завещание" последнего Хрущева) - это только внешние проявления хода самой истории.
Ход исторического времени, как уже говорилось, уместно сравнить с ходом часового маятника, отсчитывающего "абстрактное" время. "Маятник" истории с октября 1917 года двигался в одну сторону, в середине 1930-х годов начал, в сущности, противоположное движение, а в середине 1950-х опять двинулся "влево"*.