«Всякий монарх в пределах своих владений лишь к тому стремиться может, чтобы собственных своих подданных осчастливить, Вам же дано составить счастье королей и народов. От того, Государыня, подданные Ваши лишь сильнее любить Вас и почитать станут, наше же царствование сделается лишь более счастливым, когда благословения, кои возносят обитатели Вашей державы, в единый сольются хор с благословениями народов европейских»{90}.
Иначе говоря, судьба Бурбонов зависела от решений монархини из дома Романовых, которую Людовик XV некогда не пожелал взять в жены! Король изъяснялся с фонтенелевской напыщенностью: человечество наградит молодую государыню, дочь Петра Великого, повелительницу народа, извлеченного из небытия стараниями ее венчанного родителя, титулом третейского судьи, которому доверено разрешить спор между народами Европы, — «благороднейшим из титулов, какие могут принадлежать коронованной особе, и единственным, коего недостает Вашему славному Величеству»{91}. Эти обольстительные — но совершенно неофициальные — речи плохо вязались и с ходом военных действий, и с политикой французского кабинета, благоприятствовавшей скандинавским странам и Турции. Петербург всегда возражал против вмешательства французов в восточные дела и настороженно следил за их политикой на севере. Вместо ответа представитель императрицы в Париже подверг критике избранную Людовиком терминологию: сделавшись «третейским судьей», Россия неминуемо должна будет поощрить одну из сторон в ущерб другой и утратит свою независимость. Русский посланник высказался в том духе, что его страна предпочитает не принимать активного участия в европейских войнах, а на просьбу Людовика не ответил вовсе ничего{92}. Сама же Елизавета хранила молчание. Прусский король, первым получавший информацию о развитии событий, встревожился еще сильнее, чем прежде. Он твердо знал, что вмешательство России в германские дела — его последний шанс и без этого ему нечего надеяться закрепить за собой захваченные территории и незамедлительно заключить мир, необходимый его измученной армии. Мардефельд выбивался из сил, Дальон утверждал, что «проповедует то же, что и прежде», однако двум дипломатам становилось все труднее говорить в унисон; первого интересовала Германия, а второго — Европа. Русские быстро поняли, что эти два интереса могут вступить в противоречие. Несмотря на всю блистательную диалектику Мардефельда и Дальона, на примере их взаимоотношений русские политики без труда могли догадаться о том, что согласие между Парижем и Берлином — вещь хрупкая и недолговечная.
Французы с осени 1745 года со страхом ожидали крутого поворота в политике Фридриха. Д'Аржансон колебался, не зная, стоит ли предпочесть дружбе с Саксонией ненадежный союз с Пруссией; Людовик пытался успокоить Россию и вел себя крайне предупредительно со всеми монархами. Впрочем, без всякого успеха. Король-философ, забыв о том, что еще совсем недавно избрал Людовика XV главным своим союзником, жаловался Мардефельду на то, что французы им пренебрегают, что они превыше всего ставят собственные интересы и вот-вот предадут немецких друзей{93}. Тем временем Людовик обдумывал, пока еще никому об этом не объявляя, план новой коалиции, в которую входили бы его страна, Пруссия, Швеция и Россия и которая стремилась бы «защищать слабых от угнетения, тирании и насилия со стороны держав, злоупотребляющих своею мощью»{94}. Иначе говоря, защищать права народов предлагалось не кому иному, как России и Пруссии. Одна из статей договора, впрочем, предусматривала в случае необходимости замену России на Порту, ее исконного врага. Фридрих вполне мог бы присоединиться к плану Людовика, но он предпочел действовать по собственной прихоти, путать карты потенциальным союзникам, приносить дружественную Францию в жертву своим заклятым врагам Австрии и Саксонии. Политика Фридриха отличалась непредсказуемостью: в зависимости от настроения он то уважал чувства своего французского собрата, то оскорблял их; Людовик же, разрывавшийся между официальной и «тайной» дипломатией (так называемым «секретом короля»), слишком открыто распределял роли между монархами и разрабатывал слишком «материалистические» проекты коалиций… Фридрих использовал (или думал, что использует) Петербург и Париж для подчинения себе всей Германии, Людовик же, со своей стороны, рассчитывал с помощью Берлина и Петербурга сохранить свое господство в Центральной Европе и на берегах Балтийского моря (расчет ничуть не менее умозрительный). Предложение Версаля о создании четверного союза (Франция, Пруссия, Швеция и Россия) звучало как своеобразное пари; с точки зрения Дальона, наблюдавшего за происходящим из Петербурга, выиграть это пари было еще возможно; Елизавета могла бы согласиться на союз с Пруссией, если бы Фридрих вел себя правильно, но могла бы и вступить в коалицию с Саксонией, если бы Людовик устранился от решения германского вопроса{95}. Выжидательная тактика французского кабинета и явная непоследовательность французов в решении немецких проблем превращали его христианнейшее величество в сообщника экспансионистской политики Бранденбургского дома.