На помощь «Священной Римской империи германской нации» приходят русские
Новый план Гогенцоллерна заключался в следующем: Францию от участия в европейских делах временно отстранить, Саксонию и Австрию нейтрализовать, а Георга II сделать посредником в мирных переговорах{104}. России, нации второго сорта, отводилась исключительно роль пугала. Однако несмотря ни на неучастие Пруссии в военных действиях, ни на новую политику прусского короля, война продолжалась. Английский король надеялся положить ей конец, увеличив давление на Францию. Невзирая на интересы своего племянника, Георг II сблизился с Россией. Мардефельд уже давно бил тревогу, он не мог не видеть оживления в лагере противника, не мог не замечать все учащающихся встреч между англичанами, австрийцами, голландцами и саксонцами. Прусский посланник по-прежнему полагал, что единственный надежный союзник для Пруссии — это Франция. Дипломат выбивался из сил, пытаясь образумить своего короля: «По моему несовершенному разумению, невозможно Вашему Величеству порвать с Францией»; морские державы «в явственном согласии» с дворами венским и дрезденским выказывают «крайнее свое к ней недоброжелательство»{105}. В лице Дальона Мардефельд имел надежную опору. Француз продолжал выставлять напоказ дружбу с прусским коллегой: добрые отношения двух дипломатов призваны были доказать сомневающимся, что и отношения Людовика с Фридрихом безоблачны, как прежде. Однако этому противоречил резкий поворот в политике д’Аржансона — охлаждение к Пруссии, о котором в Петербурге прекрасно знали. Русские политики терялись в догадках. В чем здесь дело: в том, что Людовик и Фридрих ведут двойную игру? Отдалились они друг от друга или по-прежнему единым фронтом противостоят морским державам и Австрии? Неожиданная развязка не заставила себя ждать; Елизавета и члены ее совета сочли, что России пора наконец вступить в войну, однако сделать это надлежит на западе, во Фландрии.
Пруссия в войне уже не участвовала, и Россия решила атаковать одну лишь Францию, однако было очевидно, что подспудная цель акции иная — вывести Фридриха из равновесия, заставить его ввязаться в бой и тут-то уж уничтожить его окончательно. Не Дальону, а Мардефельду Бестужев объявил, что Россия отказывается от роли посредницы в войне за Австрийское наследство{106}. Предлогом к выступлению войск послужила политика французов на востоке; связи Франции с Портой, которая со своей стороны предложила в качестве посредницы себя, не позволяли России действовать дипломатическими методами{107}. Елизавете претила сама мысль о сближении с этой еретической нацией, не говоря уже о ее присутствии за столом переговоров. Дочерью Петра Великого овладел старый страх — страх, что ее, жительницу Московии, отнесут к числу варваров, поставят на одну доску с врагом христианского мира (предрассудок, бытовавший на Западе в течение нескольких столетий){108}. Зная психологию императрицы, предугадать ее реакцию было нетрудно; однако сделать это могли только настоящие знатоки России, к числу которых принадлежали Дальон и Мардефельд[37]. Прежде всего Елизавета желала, чтобы представители других европейских держав видели в ней ровню, и уже во вторую очередь императрицу интересовало, поручат ли ее стране роль посредницы на переговорах. Однако непредвиденное соперничество с Турцией, которую, оказывается, тоже прочили в посредницы, оскорбило Елизавету и отвратило ее от Франции.
Осенью 1745 года императрица пригласила Дальона к себе и официально объявила ему, что решилась принять участие в военном конфликте. Она сказала, что не хочет никому угрожать: Людовик XV «волен поддерживать своих союзников так, как ему заблагорассудится», но зато и она «вправе помогать тому, кому пожелает»{109}. Французский дипломат сделал вид, что изумлен, но вынужден был смириться с разрывом отношений между Россией и его страной.
Д'Аржансон не понял психологию русских, не учел их обидчивости и острой нужды в деньгах, о которой тщетно извещал его французский посланник в Петербурге. Дальон понял всю глубину катастрофы и сумел отдать должное прусскому коллеге, который своим сдержанным и умным поведением помог ему с достоинством снести удар. Если бы не торопливость их повелителей, посланники, пожалуй, могли бы спасти положение или, по крайней мере, помешать самому худшему — выступлению русского вспомогательного корпуса{110}. Впрочем, в официальной переписке Дальон не смел впрямую упоминать о грубых ошибках, допущенных его начальниками, которые попытались разыграть одновременно турецкую, русскую и прусскую карты, — попытка, по самой своей сущности обреченная на провал; гораздо откровеннее французский посланник критиковал политику его кабинета в разговорах с Мардефельдом, которые тот в донесениях пересказывал Фридриху.
37
Французский кабинет, между тем, не принимал ситуацию всерьез: «Ни одно правительство не умеет так мастерски действовать напоказ, как правительство русское, однако, если присмотреться повнимательнее, Россия всегда остается всего лишь наблюдательницей. Впрочем, русские очень ловко оборачивают это себе на пользу; ни о чем другом они и не помышляют» (