Дальон и Мардефельд занимались в Петербурге тем же, чем и их коллеги в Берлине, Вене или Лиссабоне: поддерживая сугубо человеческие отношения между собой, они пытались смягчить грандиозные начинания своего начальства. В Петербурге макиавеллизм и попечение о государственных интересах уступали порой место диалогу, но нередко политическая жизнь сводилась к интригам и ударам ниже пояса. Бестужев и его клан, оставаясь маргиналами в международной политике, принимали сторону той из воюющих держав, которая больше заплатила; независимость их была весьма относительной. Французский и прусский посланники, несмотря на разногласия их дворов, действовали сообща и никогда не отказывали друг другу в поддержке. В конечном счете, дело шло об их чести и больше того, об их жизни. Однако странный дуэт терпел неудачу за неудачей; решения принимались без ведома двух посланников. Отрезанные от мира, подвергающиеся слежке, они уже не могли оказывать влияние на европейские дела{111}. В первую очередь русско-саксонско-англо-австрийский клан ополчился на Мардефельда. Всемогущий канцлер Бестужев безгранично доверял посланникам Саксонии, Англии и Австрии, и они всегда могли рассчитывать на его поддержку. Если бы они одолели Мардефельда, Дальон наверняка лишился бы поста следом за своим собратом. Оба дипломата терпели бесконечные унижения и становились жертвами клеветы; с некоторых пор им был заказан доступ не только к императрице, но и к членам ее совета. Таким образом, хотя номинально Мардефельд и Дальон оставались на своих постах, фактически они утратили возможность исполнять свои обязанности. Положение Мардефельда сделалось наконец настолько невыносимым, что он послал своему повелителю письмо, где молил короля порвать с Францией, а его, Мардефельда, отозвать из Петербурга{112}.
Этот сигнал тревоги, донесшийся с востока, заставил Фридриха очнуться: он понял, что рискует и сам оказаться в положении своего посланника, если не наведет порядок в своих отношениях с воюющими сторонами, а значит, и с Россией. В Дрездене он добился того, чего хотел, и подписал выгодный для себя договор; настала пора повести себя более миролюбиво, отказаться от наступательной политики. Чтобы продемонстрировать добрые намерения Берлина относительно Саксонии, Австрии и России, считал Фридрих, все средства хороши[38]. Девизом Фридриха сделались нейтралитет и миролюбие. Однако вступление в войну русского вспомогательного корпуса заставило Фридриха, невзирая на его демонстративный нейтралитет, снова сблизиться с Францией; географическое положение его страны было таково, что она подверглась бы русскому нашествию первой. Без тыловой помощи французов прусская армия, ослабленная долгой войной, не смогла бы оказать сопротивления русским. Со своей стороны, д'Аржансон видел в Пруссии преграду — по крайней мере, психологическую, — способную остановить наступление захватчиков с востока.
В 1745–1746 годах облик Европы изменился не к выгоде прежних союзников, Франции и Пруссии. Французы, хотя и одерживали победы во Фландрии, оставались в изоляции, Фридрих боялся агрессии со стороны России, которую Георг II и Мария-Терезия втянули в войну. Казалось, что Елизавета полностью взяла их сторону{113}. На союз с Саксонией и Польшей ни Гогенцоллерн, ни Бурбон рассчитывать не могли. Швеция сильно пострадала от войны в Финляндии, и реальной поддержки от нее ожидать не приходилось. Италию раздирали противоречия между Карлом-Эммануилом и Филиппом V. В Северной Америке и на Антильских островах французы сражались с английским флотом. Последний шанс представляла собою Порта, впрочем, погрязшая во внутренних распрях; однако ее вмешательство вряд ли пришлось бы по нраву Фридриху и его кабинету, которые не желали разжигать в Германской империи дополнительные очаги конфликта{114}. Получалось, что, за неимением других союзников, Париж и Берлин вынуждены снова пойти на сближение. Французские и прусские министры завели речь об исторических недоразумениях, дипломаты — о совершенных в прошлом роковых ошибках; примирение не заставило себя ждать. Пытаясь спасти положение, оба двора в очередной раз прибегли к своим посланникам в Петербурге. Судьба Европы — чему быть, войне или миру? — решалась в столице России в то время, когда русский вспомогательный корпус перевооружался в Курляндии.
38
«Система моя неизменно в том состояла и поныне состоит, чтобы, поскольку будет то в моих силах, свято хранить верность миру, заключенному в Вене с дворами венским и саксонским, в нынешнюю войну не мешаться, со всеми соседями, да и вообще со всеми дворами, с коими прежде был мой королевский дом в сношениях, жить в мире, главное же, сохранять самое полное согласие с Россией, вести с нею, ежели возможно, дружбу, и не совершать ни единого поступка, каковой мог бы навлечь на меня справедливый с ее стороны упрек в том, что я от сего образа мыслей отступил» (GStA. Rep. 96. 55F. S.d. [по-видимому, май 1746 г.]).