Из переписки короля Пруссии с его посланником в Петербурге видно, что вторжение русской армии сделалось для него своего рода навязчивой идеей. Надо заметить, что донесения Мардефельда он толковал весьма произвольно. До 1745 года он вычитывал из них лишь то, что его устраивало: финансовые проблемы Елизаветы, соперничество ее приближенных, ропот населения. Интриги Бестужева он долгое время всерьез не принимал и даже над ними посмеивался. Мардефельд, понимавший, как велика беспечность его повелителя, и сознававший, что дела идут все хуже и хуже, уснащал свои донесения все большими подробностями; он пытался убедить Фридриха в бесполезности союза с Георгом II, который полностью принял сторону России после того, как канцлер открыл ему глаза на «пангерманистскую» политику Гогенцоллерна, то есть на его желание подчинить себе Ганновер. От Бестужева исходила и та мысль, что Россия утратила роль «посредницы в европейских делах» из-за интриг короля Пруссии{135}. К концу 1745 года, крайне встревоженный пребыванием в Курляндии русского вспомогательного корпуса, который в любой момент мог двинуться в Европу на помощь Австрии, прусский король начал говорить о «Московии» в ином тоне. Воинственный король впал в патетику; он толковал о «затруднительном положении», в которое попал по вине русских министров, «поклявшихся его погубить», и утверждал, что снесет опасности и обманы «стоически»{136}. Жестоко раскритиковав Мардефельда, король усомнился в справедливости его суждений относительно военной мощи России; Фридрих ставил в вину своему посланнику непонимание того факта, что «в нынешних наших обстоятельствах лишний противник для нас великая обуза»{137}. А ведь посланник только об этом ему и писал! Король, как будто лишившись памяти, принялся отыскивать причины, заставившие Россию встать на сторону его врагов; ему мерещился «подлый заговор, состряпанный саксонским двором, заклятым врагом Пруссии». Прусский король был уверен, что Фридрих-Август и его первый министр Брюль нарочно разожгли волнения в Польше, чтобы заставить Елизавету принять участие в войне. Между тем спровоцировать изменение позиции России саксонцы могли только ценою разрыва с Францией, а на это они вряд ли бы пошли{138}. Ни Фридрих, ни Людовик не понимали, какое действие производит на российскую императрицу неслаженность их политики. Елизавете казалось, что их неучтивость, небрежность и даже лицемерие объясняются неуважением к ней самой, к ее сомнительному происхождению. Прусский король вел себя слишком грубо, французский — слишком высокомерно. Императрица поначалу питала уважение к ним обоим и рада была бы заключить с ними союз, но их поведение ее разочаровало. С досады она предоставила все внешнеполитические решения канцлеру, а он, преданный англичанам, был убежден в том, что необходимо немедленно отправить русские войска в Германию и принудить воюющие стороны к заключению мира.
Пойманный в ловушку, прусский король подвел итог двух войн, которые он вел за присоединение к своим владениям территории, ценной в стратегическом и экономическом отношении, и понял, что рискует заплатить за свое новое приобретение чересчур дорого: атаки со стороны России Пруссия не выдержит, ибо «не имеет почти никаких средств, чтобы таковой атаке противиться». После пятилетней войны цены в Пруссии сильно подскочили, и король «не мог собрать армию, потому что негде было солдатам запастись провиантом». Дело дошло до того, что король признался Мардефельду: он «внутреннего запустения куда больше опасается, нежели атак вражеских». Прославленный полководец предпочитал «спустить паруса» и сменить «львиную шкуру на лисью»{139}. Фридрих смирился даже с тем, что отныне Пруссия окажется в числе второстепенных держав, он был готов не заключать никаких союзов, не затевать никаких сражений и придерживаться «системы миролюбия», лишь бы сохранить Силезию. Письмо к Подевильсу свидетельствует о тех тревогах, которые мучили короля: он чувствовал, что утрачивает власть над происходящим, не может уследить за сложной игрой союзов и договоров. Однажды утром, познакомившись с очередной порцией реляций, депеш и посланий своих дипломатов, король пришел в отчаяние: «Все эти известия вместе составляют невообразимый хаос; затруднения наши возрастают, и кажется мне, что и Север, и Юг готовят нам погибель»{140}. Виноватым опять оказался Мардефельд; впервые за шесть лет король обрушивает на него недвусмысленные угрозы: если посланник сделает хоть один неверный шаг, он «поплатится головой»{141}. Король заклинает своего посланника немедленно сообщить, не намерена ли Россия разорвать дипломатические отношения с Пруссией. Неофициально этот разрыв уже давно произошел, но король все не хотел в это поверить. Почту, отправляемую из Петербурга, регулярно перехватывали, читали, анализировали. Математик прусского происхождения по фамилии Гольдбах зарабатывал на жизнь, расшифровывая депеши Мардефельда и письма, которые слали ему из Потсдама. На прусского дипломата ополчились все: король осыпал его упреками, Бестужев следил за каждым его шагом, и это окончательно связывало ему руки. К величайшему изумлению своих приближенных, Фридрих изменил всем своим принципам; представив себе, как 60 000 мужиков «принимаются» за него, доставляют ему массу неудобств и причиняют «величайший убыток», он «раскошелился» и снова расщедрился на пенсии и вспомоществования{142}. Между тем Мардефельд полагал, что этого недостаточно. Конечно, новая война обошлась бы королю не меньше, чем в миллион экю, но сумма, которую следовало, если верить посланнику, заплатить русским, неприятно поразила Фридриха; сумма эта равнялась 50 000 рублей! Несчастный король не мог поверить, что противники его давали втрое больше, да вдобавок в ливрах или в экю.