Перемены в дипломатической системе
Если 1749 год был напряженным, богатым разнообразными столкновениями, 1750 год, казалось, сулил Франции одни лишь радости: союза с нею искали все. Перспективы, открывавшиеся перед Пруссией, были не столь радужными; с каждым днем ее изоляция становилась все более полной{464}. Гольц из-за нездоровья покинул Россию, и его обязанности вновь стал исполнять привычный ко всему Варендорф. Фридрих в письме к новому посланнику признался, что его тревожит то «неопределенное состояние», в каком пребывают северные дела; «вооруженное молчание» русских позволяло Георгу II и Марии-Терезии в любой момент, который «сочтут они выгодным для осуществления собственных своих планов», разжечь войну{465}. Чувства Гогенцоллерна по отношению к России, как и прежде, в 1730-е годы, колебались между высокомерным неприятием и древним страхом, укорененным в немецком коллективном бессознательном со времен Ивана Грозного. Фридрих, обычно строго предписывавший своим посланникам линию поведения, в данном случае дал своему представителю в Петербурге полную свободу действий[128]. То был огромный риск, поскольку, приняв подобное решение, король перестал сообщать Варендорфу об интригах и слухах, о которых ему доносили посланники, аккредитованные при других дворах. По прихоти своего государя прусский дипломат сделался звеном, вырванным из цени, и, отлученный от информации, которая ему, находящемуся вдали от главных европейских столиц, была особенно необходима, лишился возможности достойно исполнять свои обязанности.
Вражда государств продолжалась на уровне человеческом, слишком человеческом: параллельно политике кабинетов или в противовес ей дипломаты шпионили друг за другом, перехватывали чужие письма, соперничали друг с другом и проникались друг к другу острой неприязнью. Почта, приходившая из Петербурга и Вены, находилась под строгим контролем; сам Фридрих не погнушался подкупить секретаря австрийского посольства в Берлине и начальника канцелярии саксонского кабинета министров. Большая часть полученной информации поступала к Ле Шамбрье, по-прежнему занимавшему пост посланника в Париже, до Петербурга же никакие сведения не доходили. Варендорфу приходилось импровизировать. Прусский король довольно долго пребывал в уверенности, что, льстя честолюбию царицы, сумеет парировать любые удары Бестужева; Фридрих осыпал Елизавету комплиментами и подарками. Однако после северного кризиса король прекратил рассыпаться в любезностях и решил не тратить деньги зря[129]. Фридрих полагал, что Елизавета и ее канцлер не заслуживают ничего, кроме презрения, и надеялся им это продемонстрировать.
Летом 1750 года, несмотря на остроту кризиса, прусский король продолжал вести себя вызывающе. Он принял в Потсдаме Мустафу-агу, посланца крымского хана Аслана-Гирея{466}; оказанный представителю хана прием, врученные ему подарки были призваны встревожить и унизить царицу; ведь с ее собственным представителем при прусском дворе обходились куда менее почтительно{467}. Место России — позади вождя неверных; вот в чем заключался символический смысл поведения короля, и Елизавета это прекрасно поняла{468}. До разрыва дипломатических отношений между Петербургом и Берлином, происшедшего в декабре 1750 года, оставалось несколько месяцев.
Во второй половине 1750 года Фридрих решил переменить персонал своих заграничных посольств — процедура весьма характерная для короля, действовавшего методом проб и ошибок. Варендорфа Фридрих оставил в Петербурге, однако своих посланников в Лондоне, Вене и Париже переменил, явно не без задней мысли о том, чтобы спровоцировать смену чужих посланников, аккредитованных при его собственном дворе. После окончания войны за Австрийское наследство король относился к большинству дипломатов, направленных их государями в Берлин, весьма неприязненно; он считал их «челядью» и обращался с ними соответственно{469}. Он отозвал Клинггреффена, своего представителя в Лондоне, не предложив никого на его место, и потребовал, чтобы Георг II в ответ отозвал английского посланника в Берлине Чарлза Хенбери Уильямса. Случай позволил Фридриху повторить этот трюк еще раз и продемонстрировать всем свои симпатии и предпочтения. Ле Шамбрье скончался в Париже летом 1751 года; преемником его был назначен шотландский эмигрант, католик и в довершение всего якобит, наследственный лорд-маршал Джордж Кейт. Франция не осталась в долгу: Валори, находившийся в Берлине на посту французского посланника с 1739 года (он сменил Ла Шетарди), был отозван в Париж и заменен ирландским католиком Тирконнелом. Георг II тщетно обращался к Пюизьё; впрочем, тревоги его были не вполне обоснованны: католическая лига, якобы создаваемая французами и пруссаками, представляла собою образование слишком искусственное, чтобы послужить основой для прочных связей. Франко-прусская дружба, зиждившаяся исключительно на соображениях государственного интереса, не отличалась прочностью. Кауницу, прибывшему в Версаль в октябре 1750 года (он оставался на посту австрийского посланника во Франции до ноября 1752 года), удалось заложить основы новой коалиции, обошедшейся без участия Лондона и Берлина и, можно сказать, антипротестантской.
128
«И вы в свой черед поймете, что невозможно мне долее давать вам указания, ибо обстоятельства изменяются беспрестанно, так что не остается мне ничего другого, кроме как позволить вам действовать по вашему разумению и положиться во всем на сноровку вашу» (Фридрих к Варендорфу, 13 июня 1750 г. //PC. В. VIL S. 397).
129
Впрочем, и царица со временем стала пускаться в рассуждения о дурном вкусе прусского монарха. См.: Претлак к Ульфельду, 5 мая 1746 г.