Период правления Наполеона отмечен развитием авторитарных тенденций в общественной сфере, в том числе и в сфере печати, которая к 1811 г. значительно деградировала, утратила национальное своеобразие, доверие читателей в крупных городах и оказалась в тотальной зависимости от государства. В период стремительного расширения границ Империи и создания новых союзных монархий парижским властям пришлось столкнуться с относительной автономией немецкой и голландской прессы, успешно конкурировавшей в ряде департаментов с парижской печатью. Газеты на всех подчиненных территориях были поставлены под контроль министра полиции, но в глазах общественного мнения немецкие и голландские газеты пользовались, возможно, чуть большим доверием, чем Наполеон и попытался воспользоваться. С усилением внешнеполитической пропаганды изменилось и отношение к публикациям о России. На протяжении 1797–1814 гг. большинство из них носили не информационный, а именно пропагандистский политический характер, в роли главных «редакторов» де-факто выступали высшие чиновники и министры (полиции, иностранных дел), государственный секретарь и сам император. Аналогичная ситуация наблюдалась и в регионах, где роли «главного редактора» были закреплены за префектами и супрефектами.
Несмотря на пропагандистский характер большинства публикаций в периодической печати Франции времен Наполеона, тем не менее именно из этих сообщений французы черпали сведения о далекой стране, которая, в конце концов, оказалась одним из главных победителей Первой империи.
Глава 2
Эволюция представлений о России во французской прессе конца XVIII-начала XIX в.
§ 1. Формирование представлений о «русской опасности» в XVIII в.
Как в научной литературе, так и в публицистике с середины ХХ в. один из пропагандистских терминов – «русофобия» – стал приобретать довольно большую популярность. Прежде всего, речь идет об использовании термина с различными негативными коннотациями в англо-американской историографии периода начала Холодной войны (Дж. Х. Глисон)[118], что получило затем новую актуальность в период обострения международных отношений в конце 1970-1980-е гг. Отметим, что далекая от политической ангажированности историография (А. Лортолари, Ш. Корбе и др.), то есть авторы, писавшие в то же самое время, что и Глисон, концентрировала свое внимание на других аспектах восприятия Российского государства и не создавала новых условных политизированных «клише», ограничиваясь анализом философской и политической концепции «русского миража», «просвещенного русского деспотизма», а также внешней политики России. Классическим примером научного исследования восприятия и интерпретации в европейском общественном мнении и дипломатии идеи «русской угрозы» до сих пор является работа С. Блан, где в центре оказалось фальшивое «Завещание» Петра Великого. Симона Блан, используя термин «фобия», вовсе не трактовала этот термин расширительно, как всеобщий страх перед Россией[119]. Тем не менее в околонаучной публицистике термин «русофобия» прижился и теперь служит своеобразным маркером идеологических предпочтений авторов, хотя и не вносит ясности в изучение темы «образа России», поскольку без достаточных оснований ставит в один ряд понятия и термины очень разных по своему содержанию эпох: середины XVIII в., начала ХХ в. и середины ХХ в.[120]
В нашей работе мы придерживаемся положения о том, что концепция политической «русофобии» была оформлена в политической публицистике значительно позднее окончания наполеоновских войн, совместными стараниями как английских, так и французских авторов и властей, что в свое время прекрасно показал в своей работе упоминавшийся Дж. Х. Глисон, а своего пика популярности она достигла только в период Крымской войны. Да и во Франции термин часто используется начиная с Июльской монархии, как замечает В. А. Мильчина: «Не стоит думать, будто среди французов, писавших о России, были только русофилы; не меньше – а, пожалуй, даже и больше – было среди них убежденных и пылких русофобов, т. е. людей, для которых Россия олицетворяла варварство и дикость, тиранию и деспотизм, царство кнута и “империю зла”; людей, которые, фигурально выражаясь, конструировали не “русский мираж”, а “русский жупел”. Поскольку крайности сходятся, разница между обоими восприятиями порой была, как ни парадоксально, очень невелика»[121]. Вместе с тем расширение этой концепции на все страны Европы представляется необоснованным, не говоря уже об использовании термина «русофобия» применительно к текстам эпохи Просвещения. В нашем исследовании по отношению к сочинениям о России политиков и журналистов конца XVIII – начала XIX в. нам кажется более корректным использовать словосочетания «русская угроза» и «русская опасность», что тоже требует некоторых пояснений.
118
«Русофобия – это парадокс британской истории. В начале XIX века в Великобритании развилась неприязнь к России, которая быстро стала наиболее характерным и долговечным элементом национального видения внешнего мира. Столь неожиданное продолжение дружественных на протяжении трех веков отношений нашло свое выражение в Крымской войне. Этот конфликт с неопределенным исходом является единственным открытым столкновением двух стран. Их отношения всегда были мирными, что нехарактерно для крупных европейских держав. В трех самых масштабных бойнях современности Великобритания единственная из крупных держав избежала поражения. Все три раза – благодаря военной помощи России. Так почему же русофобия поселилась в душах британцев?»
119
121