5.
Лимузин, на котором ехала Анна Вивальда, пробился сквозь пробки на Ленинградском шоссе, медленно проехал через Тверскую улицу и остановился у отеля "Арарат-Хайат" на Петровке. Швейцар плавным жестом затянутой в белоснежную перчатку руки открыл дверцу. Из полутьмы кабины прежде всего показались острые коленки Анны Вивальды и ее красные босоножки, а потом и она сама, снова успевшая погрузиться в недовольное, печальное и даже очень горькое настроение. Она уже успела нацепить на себя огромные черные очки. К стеклянным дверям отеля она шла в новом обвале сияющих фотовспышек. У дверей отеля каблук подвернулся, и она чуть не свалилась. Кто-то поддержал ее под локоть.
В огромном холле ее ждал с букетом роз управляющий отеля. Анну Вивальду передернуло от его слащавой улыбки и бесконечных идиотских букетов, которые ей вручали по каждому поводу. В лифте молоденький лифтер в кофейной куртке с блестящими пуговицами и в круглом кепи с бронзовой бляхой изо всех сил старался смотреть прямо перед собой, но иногда его глаза быстро стреляли в сторону певицы. В своих огромных черных очках Анна Вивальда стояла неподвижно, словно лошадь, у которой шоры на глазах. Когда она вошла в приготовленный для нее номер на пятом этаже — президентская сюита в белых и кремовых тонах с сиреневыми шторами, розовым балдахином у кровати и креслами на изогнутых ножках — вся эта суета ей уже надоела чуть ли не до смерти. Она устала. Она наклонилась, расстегнула ремешки своих итальянских босоножек и раздраженными движением сначала одной, а потом другой тощей длинной ноги запулила их в стену.
— На-до-е-ло! — по слогам проскандировала она, отправляя в стену первую босоножку.
— Мне надоело, ты поняла! — яростно крикнула она вслед второй и босиком, покачиваясь на длинных тощих ногах, пошла по белоснежному паласу. — О господи, какое все же все дерьмо… Она никак не могла найти свою фляжку, чтобы хлебнуть еще раз, и сказала сама себе: Фляжечка убежала! Тут она перешла в спальню и упала спиной на кровать.
— У тебя сегодня пресс-конференция. Ты уже пила в самолете, — отвечал ей менеджер Джон Фенимор Купер Дакоста. Оказывается, он тоже был в ее номере.
Она сняла очки и, держа их за дужку, уронила руку с кровати. Некоторое время она смотрела на Дакосту немигающим взглядом своих огромных трагических глаз.
— Слушай, ты, отстань от меня… Где мой Veterano?
— Ты была безобразна в самолете. Зачем ты приставала к летчикам?
— Не делай мне замечаний! — она повысила голос.
— Где ты взяла порошок? Как ты умудрилась пронести его в самолет? Ты понимаешь, чем ты рискуешь? Где ты его прячешь? Учти, у них здесь с этим очень строго! Вертикальная демократия! — он где-то читал, что русские так называют свой образ жизни и правления.
— Ты ничего не понимаешь! — на глазах у нее вдруг выступили слезы. — Ты мучаешь меня! У меня все болит, вот тут давит изнутри… Она помахала пальцами в черном маникюре, показывая, что происходит у нее внутри. — Я не спала три ночи, по голове бегает какая-то муть… Я больше не могу петь этот твой блюз, и соул тоже не могу, и фанк мне надоел, и вообще я хочу ДРУГОГО!
Он молча посмотрел на нее. Такие монологи он уже слышал многократно. На самом деле он не знал, что с ней делать. Анна Вивальда уже выходила из под контроля и срывалась с цепи, и возить ее по миру было опасно для жизни и окружающих. Он боялся непредсказуемого.
— Ладно, с тобой все ясно. Иди, — сказала она ему неожиданно спокойным тоном.
Когда Джон Фенимор Купер Дакоста крупными раздраженными шагами вышел в коридор, то увидел мальчика-лифтера в коричневой форменной куртке, который нес в руке большую клетку с полукруглым верхом. В клетке сидел толстый розовый хомяк и маленькими черными глазками с большой приязнью смотрел на Джона Фенимора Купера Дакосту. Это был друг Анны Вивальды, которого она всегда возила с собой. "Ах, ну да, еще и ты тут, приятель!", — мрачно подумал Дакоста, и настроение его совсем испортилось.
Глава третья
1.
Веяли синие флаги тоталитарных демократов. Высоко поднятые в дымное московское небо, они слабо колебались, откликаясь на дыхание уже почти придушенного жаром, полумертвого ветерка. Автомобили, ехавшие по Тверской, в любопытстве притормаживали и вызывали истошные гудки у других автомобилей. Пушкин со своего постамента с задумчивой отрешенностью разглядывал дурацких потомков.