Мягким колокольчиком зазвонил селектор. "Ашот Семенович, можно ехать!", — с едва уловимым акцентом сказала секретарша Ивонна. Она была полуфранцуженка, полурусская, он переманил ее из издательского дома "Хашетт" из чистого хулиганства. Он ценил ее изящество и умение варить кофе ровно в семь тысяч евро в месяц — и не центом больше! Он вышел из кабинета и не спеша прошествовал по своей белоснежной редакции. Все стены, потолки, полы и стены, а также вся мебель, все телефоны и компьютеры, факсы и ксероксы были белые. Плинтусы белые. Дверные ручки белые. Чтобы не создавать в сотрудниках цветового авитаминоза, на стенах висели огромные цветовые панно художника Максима Фишенецкого, который одновременно был главнейшим философом современности и первейшим писателем русской литературы. Во всяком случае, многие так считали. (Фишенецкий уже выступил в "Жизни" с циклом язвительных статей о прелести смерти и ужасе жизни). Ашот Семенович шел по коридору между открытыми с одной стороны отсеками, в которых сидели за компьютерами его дорогие и любимые муравьи, его солдаты, его журналисты. Над офисом висел гул голосов, отдельные слова вырывались из невнятного гула и взрывались в стерильном воздухе этого блистательного места, где творилась острая, как перец, смачная, как пампушка в кипящем масле, пиковая журналистика: "Пусть идет в жопу! Я ему сказал, семь пятьсот! Расчлененка не нужна, сейчас не то время! Я просил сиськи, а ты что мне даешь? Это сиськи?" Увидев, что главред Гаврильянц идет по коридору, они чуть примолкли, и теперь он видел обращенные к себе лица. Он кивнул им и тихо, как будто самому себе, сказал под нос:
— Думаем!
Черный "Мерседес" уже ждал. Гаврильянц откинулся на мягкое кремовое сиденье и привычно включил встроенное в спинку переднего кресла видео. На экране замелькали обнаженные женские тела, автомобили Бентли, воздушные шары в форме женской груди, стопки долларов, доходящие до звезд, и толстая женщина в высоких сапогах и маленьком платьице, половником поедающая торт. Это была передача студии кабельного телевидения, программы которой круглосуточно и бесплатно транслировались на телевизоры подписчиков "ЖВК". Ашот Семенович смотрел краем глаза. Вдруг он вспомнил: "Все в конце концов будет в порядке. Если все не в порядке, то это еще не конец". Кто это сказал? Какой умница? Теперь конца, пожалуй, не будет вовсе, будет вечная жизнь. Он ласково улыбнулся. Он ехал в научный город Протвино налаживать распространение своих изданий в загробном мире.
.
3.
Первый тоталитарный демократ страны, юродивый от политики, идиот, циник и подлец, гений клоунады, прозорливейший политический деятель, практик, которому враги не дают добраться до практики, провокатор, вор, шоумен, глашатай веяний и крикун-харизматик, разбрасывающий чужие деньги — все это говорилось про Трепаковского много лет подряд, так что теперь уже никто не знал, кто он на самом деле и что он на самом деле может или смог бы. Сам он утверждал, что может все: руководить страной, хоть этой, хоть любой другой, земным шаром, отраслью промышленности, телевидением, губернией, любым министерством, сетью вытрезвителей или даже умирающим сельским хозяйством, которое он обещал за год сделать процветающим и прибыльным. Он даже брался руководить силовыми структурами, но никто ему ничем руководить не давал. И поэтому ему ничего не оставалось делать, как раз в год с криками и воплями собственноручно продавать клубнику по бросовой цене на Даниловском рынке и — тоже раз в год — выходить в символическом бою на ринг против лучшего боксера партии и, конечно, нокаутировать его. Ринг устанавливался на Красной площади, и вид Трепаковского в атласных длинных трусах неизменно собирал толпы зрителей и получал высочайшие рейтинги на ТВ. Все остальное время он кричал в Думе на министров, с апломбом говорил с журналистами на любые темы и при этом впадал в то особое состояние, какого викинги добивались, поедая мухоморы. У Трепаковского мухоморы как будто входили в состав крови. И этого было вполне достаточно, чтобы быть известным всей стране и безбедно существовать, не опасаясь никаких кризисов.