У него все было в норме: гемоглобин, давление, пульс. Смерть не разрушила его тело, а восстановила. Чтобы избежать ошибок, некоторые исследования проводили дважды, трижды и четырежды. Например, Чебутыкин чуть ли не каждый день рассказывал психиатрам свою трудовую биографию — школа в Липицах, служба в армии в городке Волчегонске, водопроводчик в жеке, механик в гараже, шофер в совхозе — и рисовал карандашиком путь в замысловатом лабиринте. Окулисты так часто заставляли его говорить буквы из своей таблицы, что он выучил их наизусть. Тест Люшера вызывал у него зевоту. Психологи-экспериментаторы показывали ему карточки с геометрическими фигурами и зверями, а он должен был сразу же называть ассоциации — таким образом они надеялись проникнуть во внутренний мир умершего человека — но у них ничего не выходило, потому что у Чебутыкина не было ассоциаций. Он представлял из себя редкий тип человека без ассоциаций. Если ему показывали барашка, он говорил: "Баран!", если показывали корову, он говорил: "Корова!". На абстрактные фигуры он откликался: "Опять хренятина!".
Исследователям и врачам становилось труднее с каждым днем. Объект исследований, ценный как ничто в мире, откровенно саботировал их усилия. Чебутыкину до того надоели все эти дядьки и тетьки в белых халатах, что он начал им хамить. Лаборантке, пришедшей к нему со своим чемоданчиком, он сказал: "Хватит, попила уже моей рабочей кровушки!" — и не дал ей палец для анализа. С седым профессором-терапевтом шофер вступил в спор, причем утверждал, что "сволота врачебная из липицкого медпункта" его загнала в гроб. С тех пор он врачам не верит. Он отказывался вешать на себя датчики, а те, что были уже приклеены к его телу, содрал и в приступе злости кинул в толстое стекло, отгораживающее его от остального мира. Когда же его пытались увещевать, говоря о великой ценности Чебутыкина для науки, глаза его сужались, он злился и думал о чем-то своем.
О чем шофер думал, стало ясно однажды утром, когда он залепил тарелку с манной кашей в стену из белых панелей и заорал, что требует кислой капусты. Прибежавший диетолог пытался объяснить, что ему ни в коем случае нельзя есть кислую капусту, но шофер насупился, опустил голову и стоял на своем. С тех пор он как сорвался с цепи. Если ему предлагали лечь на кушетку и сделать кардиограмму, он требовал бутылку пива. Пива ему не давали, только сок, причем исключительно яблочный. Это была твердая позиция науки, зафиксированная в документе, который назывался "О принципах кормления умершего Чебутыкина" и был подписан президентом академии медицинских наук и тремя его заместителями. В результате ситуация обострялась день ото дня: Чебутыкин швырял тарелки с кашей в стекло, выливал сок на пол и пытался подговорить уборщиков со швабрами, которых на четверть часа впускали в его отсек для уборки свинюшника, чтобы они принесли ему четвертинку. Он не знал, что эти здоровые мужики в халатах со швабрами и ведрами были офицерами "Альфы".
Беседы с Чебутыкиным о его загробной жизни у ученых тоже не получались. С ним работал опытнейший врач-психиатр, который привлекался и для допросов террористов, и для снятия стрессов у военнослужащих, побывавших в горячих точках, и для обеспечения психологического комфорта у высших чиновников страны. Этот великий мастер человеческого общения бился о шофера Чебутыкина как об стену. Дело в том, что у врача не было никаких опорных точек в их разговорах. Он никак не мог проверить рассказы Чебутыкина. Поскольку с умершим Чебутыкином могло происходить что угодно, врач вынужден был верить ему на слово. Чебутыкин нес чепуху, но кто мог поручиться, что эта чепуха не является самой настоящей, самой истинной правдой? Часами и днями шофер рассказывал врачу про какие-то идиотские загробные магазины для рыболовов-любителей, где он брал хорошего червя, про ларьки у трехсотметровой статуи Ленина, где он затоваривался пивом и потом с канистрой живительного напитка шел на пляж. Опытный врач только успевал предположить, что река, на берегу которой совхозный шофер нежил свое тело на потустороннем солнышке — это Стикс, как Чебутыкин уже переходил к другой теме. Он катался на коньках с горы, где рос дуб, вокруг которого на цепи ходил кот. Это катание на коньках с горы ставило врача в тупик. Он не спал несколько ночей, пытаясь разгадать сложный символизм загробной жизни, данный ему в рассказах совхозного шофера, но потом всегда оказывалось, что шофер морочил ему голову. О чем прямо и заявлял, начиная новый виток своих историй. "То я тебя обманывал, Сергеич, а теперь я тебе давай правду расскажу". Но и правда оказывалась мудреной издевательской чепухой.