III
Федька возвращался от Лучки, где засиделся допоздна. За дни Рождества и Святок парень умотался от пьянок, вечеринок, работы по хозяйству и теперь шел медленно. На память пришла Симка. Вспомнились ее просьбы присылать сватов. Симкины просьбы радуют, но он ей сказал, что думать об этом сейчас не время, и своего решения держится твердо. Симка по дурости ударилась в слезы, два дня пыталась не разговаривать.
Федька уже шел по переулку мимо зимовья Темниковых, когда с Круглой сопки, прикрывающей заимку с севера, ударил винтовочный залп.
Парень от неожиданности присел за прясло, потом бегом бросился к своей землянке. Казалось, что пули пролетают где-то близко и не задевают его, Федьку, лишь случайно. У дверей зимовья задержался.
Теперь уже стреляли и с Крестовой, голой каменной сопки, где одиноко стоит крест с давних времен. Поговаривают, что похоронен там предок каких-то князей Гантимуровых.
Короткие злые светлячки появились и на соседней сопке.
Он понял, что заимка окружена. Если и оставался выход, так только через калтус и заросли тальника за Аргунь.
Федька нырнул в зимовье и плотно прикрыл дверь.
— Чего там, братка? — подал из теплой темноты сонный голос Савва.
— Кто-то заимку окружил. Стреляют.
На нарах заворочались, зашептали.
— Мать, не тарахти спичками, огонь не зажигай, — сказал Федька, стягивая унты.
Голос старухи дребезжит, волнуется:
— Оно со светом-то бы лучше. В темноте боязно… О, Господи, спаси и помилуй нас, грешных, рабов твоих. Опять стреляют. Кто в кого — один Бог ведает.
— Спит он, твой Бог, и ухом не ведет.
— Сожгут заимку, добогохульствуешь. Узнаешь тогда, почем сотня гребешков.
Не спали. Сидели в темноте. Ждали. Надеялись — пронесет. Когда тишина и ожидание стали тягучими и звонкими, за окнами послышались топот, голоса.
— Идут!
Дверь с шумом раскрылась, ударилась о нары, под которыми спали телята.
— Кто здесь? Огня! Да поживей, — проскрипел простуженный голос.
— Чичас, чичас, — Костишна ломала дрожащими руками спички.
Жирник затрепетал желтым огоньком, осветил двух вооруженных людей. От вошедших пахло морозом, дымным костром, конским потом.
— Живет кто здесь? — спросил кто-то удивительно знакомым голосом. И вдруг захохотал. — Не узнаешь, Федча?
Федоровна зажгла еще один жирник, и в зимовье стало совсем светло.
— Сукин ты сын, Колька! Напужал как. Нет, чтоб по-людски зайти. Все с вывертами.
Федька стоял на полу босой и радостно улыбался.
— Ну, что смотришь, как баран на новые ворота, — веселился Колька Крюков. — Не узнал? Я тебя специально решил напугать.
Оправившаяся после первого испуга Костишна бросилась собирать на стол, но партизаны от угощения отказались.
— Некогда нам, тетка. Как-нибудь в другой раз. Бельишком вы не богаты? Это я мужиков спрашиваю.
Федька, придерживая штаны рукой, открыл старенький сундучишко.
— Чего-нибудь найдется. Вот.
Достал свою новую рубаху, белые подштанники.
— Обносились, что ль? Да ты, Кольша, сюда смотри, в сундук. Может, еще что пригодится?
— Ладно, хватит. У тебя самого не густо. А вот бакарок возьму, — показал Крюков на выгнутый солдатский котелок. — Эта вещь мне нужна.
Ночные гости пробыли в зимовье недолго. Федька надернул ичиги, выбежал на улицу провожать. Около сенника остановил Николая.
— Сказывай, чего приезжали? Не чай же пить.
Николай свернул папиросу, прикурил, пряча огонь в широких ладонях.
— Знамо, не чай пить. За семьей Осипа Яковлевича. А то тут замордовали Анну совсем.
— Вроде не трогают. Но следят за ней. Даже теплую одежду отобрали, чтобы не убежала.
— Я и говорю, Вроде приманки держат.
На улице уже не стреляли. Только слышались громкие голоса, ржание лошадей.
— Вот что, — вдруг сказал Федька. — Устя пусть тоже уезжает. После вашего набега непременно заимку начнут шерстить. А Устю уже видели кому не нужно. И не раз.
— Пожалуй, дело говоришь, — Николай вдел ногу в стремя, легко прыгнул в седло. Сухой, горбоносый конь присел на задние ноги, крутнулся на месте. — Дальше не показывайся со мной.
Федька вернулся в зимовье, растирая покрасневшие руки. Там не спали, на все лады перебирали приход ночных гостей. Женщины громко жалели белье.
— Это что за хунхузы были? Штаны и рубаху забрали. Теперь парню перемыться не в чем… И Колька с ними.
— Не хунхузы, а партизаны, мать.
Женщины замолчали, но видно было, что белье им все равно жалко.